ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I. С кем мы идем?

   Вверх по Арауке, вдоль ее обрывистого правого берега, идет барка.
   Двое шестовых продвигают ее вперед медленными, усталыми движениями каторжников на галерах. Их бронзовые потные тела, нечувствительные к палящему солнцу, едва прикрыты грязными, закатанными выше колен штанами. Они по очереди погружают в илистое дно реки длинные шесты и, упираясь в них мускулистой грудью и напрягая все силы, толкают барку вперед, как бы шагая размеренной, утомленной поступью от коса к корме. Пока один, навалившись на шест и перебирая на месте ногами, лишь прерывисто дышит, другой, возвращаясь на нос барки и отводя нависшие над головой ветви, успевает бросить несколько фраз в продолжение бесконечной беседы, скрашивающей непосильный труд, или, шумно вздохнув, спеть небеззлобную припевку о тяготах жизни шестового, лигу за лигой преодолевающего течение.
   Баркой правит хозяин, знаток больших рек и протоков апурейской равнины. Сжимая правой рукой руль, он зорко следит за течением реки, минуя опасные водовороты и притаившегося в ожидании добычи каймана [1 - Кайман – крокодил с панцирем на спине и на брюхе, с тупой и короткой мордой.].
   На барке – двое пассажиров. Одни из них – молодой человек – расположился под навесом. Статная, хотя и не атлетическая фигура, энергичные и выразительные черты лица придают ему молодцеватый, даже несколько надменный вид. Наружность и одежда говорят о том, что это – горожанин, привыкший заботиться о своей внешности. Проплывающие мимо пейзажи, видимо, вызывают в нем противоречивые чувства: иногда его горделивое лицо оживляется и в глазах вспыхивает восторг, но тут же брови хмурятся, а уголки рта разочарованно опускаются.
   Его попутчик – одна из тех подозрительных личностей с азиатскими чертами лица, при виде которых невольно веришь, что на американскую почву бог весть когда и как упали монгольские семена. Он принадлежит к числу людей низменных, жестоких и мрачных, совсем не похожих на обитателей льяносов. Расположившись поодаль от навеса, он прикинулся спящим, но хозяин и шестовые ни на секунду не выпускают его из виду.
   Ослепительное полуденное солнце искрится в желтых водах Арауки и в листве прибрежных деревьев. Справа в просветах, временами разрывающих гущу зарослей, виднеются кальсеты бассейна Aпуре: участки, обрамленные чапарралем [2 - Чапарраль – заросли колючего кустарника.] и пальмовыми рощами, слева – отмели обширного бассейна Арауки: простирающиеся до самого горизонта пастбища, на зеленом ковре которых кое-где вырисовываются черные пятна пасущихся стад. В глубокой тишине с раздражающий однообразием слышатся шаги шестовых. Время от времени хозяин подносит ко рту большую раковину. Он извлекает из нее хриплый, жалобный звук, постепенно замирающий в глубине безмолвных просторов; и тогда в прибрежных зарослях поднимается тревожный гомон ченчен [3 - Ченчена – птица из отряда куриных, с резким, пронзительным голосом.], а порой из-за поворота реки доносятся торопливые всплески: это прыгают в воду пригревшиеся на залитом солнцем берегу кайманы – грозные владыки широкой немой и дикой реки.
   Полуденный зной усиливается; от теплой воды, рассекаемой баркой, исходит запах гнили. Шестовые уже не поют песен: тягостное безмолвие равнины передалось людям.
   – Подъезжаем к стоянке, – сообщил хозяин пассажиру под навесом, указывая на гигантское дерево у самой воды. – Здесь вы можете спокойно позавтракать и вздремнуть после еды.
   Подозрительный пассажир приоткрыл узкие глазки и пробормотал:
   – Отсюда до Брамадорского брода рукой подать, вот уж там-то и впрямь найдется где отдохнуть.
   – Барка в распоряжении сеньора, – сухо заметил хозяин, указывая на молодого человека под навесом, – а его не интересует стоянка у Брамадорского брода.
   Взглянув на хозяина, раскосый ответил вязким и тягучим, словно болотная тина, голосом:
   – Можете считать, что я ничего не говорил, хозяин.
   Сантос Лусардо быстро обернулся: он забыл о существовании этого человека и только теперь узнал его своеобразный голос.
   Впервые довелось ему услышать этот голос в Сан-Фернандо, в закусочной. Завидев его, один из пеонов-скотоводов, толковавших о своих делах, внезапно умолк, а затем, когда Сантос отошел подальше, сказал:
   – Вот он.
   Второй раз Сантос слышал его на постоялом дворе. Удушливая ночная жара выгнала его из дома в патио [4 - Патио – внутренний двор в домах старинной испанской постройки, куда выходят двери жилых комнат.]. Двое мужчин покачивались в гамака ч под навесом галереи, и один из них, рассказывая какую-то историю, заключил ее словами:
   – Я только приставил копье. Остальное сделал сам покойник: он лез на него так, словно ему пришлось по вкусу холодное железо.
   И последний раз – накануне вечером. Видя, что лошадь еле держится на ногах от усталости, Сантос решил заночевать в заезжем доме на переправе через Арауку, а утром продолжить путь на барке: на нее как раз в это время грузили кожи, предназначенные к отправке в Сан-Фернандо. Законтрактовав суденышко и назначив выезд на рассвете, он лег спать, и уже сквозь сон до него донесся все тот же голос:
   – Ступай вперед, приятель, а я погляжу, не удастся ли примазаться на барку.
   Только сейчас между этими тремя эпизодами возникла ясная и четкая связь, и Сантос Лусардо сделал вывод, который заставил его изменить цель своей поездки в штат Араука:
   «Этот человек преследует меня от самого Сан-Фернандо. Его лихорадка не больше, чем уловка. Как я не догадался об этом сегодня утром?»
   Действительно, на рассвете, когда барка уже готовилась отчалить, на берегу появился этот тип. Зябко кутаясь в накидку, он обратился к хозяину:
   – Приятель, не согласитесь ли уступить одно местечко? Необходимо добраться до Брамадорского брода, а меня трясет лихорадка, не могу сидеть в седле. Заплачу как полагается, а?
   – Сожалею, дружище, – ответил видавший виды льянеро [5 - Льянеро – житель льяносов, обширных степных равнин в Венесуэле и Колумбии.], бросив на него проницательный взгляд. – Ничем не могу помочь: барка нанята сеньором, а он желает ехать один.
   Но ничего не подозревавший Сантос Лусардо не обратил внимания на выразительные подмигивания хозяина и согласился взять незнакомца с собой.
   Теперь Сантос незаметно наблюдал за ним и мысленно спрашивал себя: – «Что у него на уме? Устроить мне западню? Если так, то у него уже была не одна возможность осуществить свои намерения. Готов поклясться, он из шайки Эль Миедо. Сейчас уточним».
   И, не долго думая, громко спросил:
   – Вы, хозяин, случайно не знаете знаменитую донью Барбару, о которой так много говорят в Апуре?
   Шестовые боязливо переглянулись, а хозяин, немного помолчав, ответил на этот вопрос как и подобает осторожному льянеро:
   – Что я могу сказать, молодой человек? Я не здешний.
   Лусардо понимающе улыбнулся; и все же, не теряя надежды вывести на чистую воду подозрительного попутчика и не сводя с него глаз, добавил:
   – Говорят, это ужасная женщина, глава целой шайки разбойников, безнаказанно убивающих всякого, кому вздумается Рука хозяина, лежавшая на руле, вздрогнула, барку сильно тряхнуло, и тут же один из шестовых, обращаясь к Лусардо и указывая в сторону правого берега, где на песке виднелось что-то бурое, похожее на выброшенные из воды корявые бревна, воскликнул:
   – Смотрите, сколько кайманов! Вы хотели пострелять в них.
   Снова на губах Лусардо появилась понимающая улыбка, по он встал и прицелился из карабина. Пуля пролетела мимо, а кайманы бросились в реку, вздымая кипящую пену.
   Глядя, как они погружаются в воду целыми и невредимыми, подозрительный пассажир, не проронивший ни звука, пока Лусардо расспрашивал хозяина, пробормотал с легкой усмешкой:
   – Ушли целехоньки, только хвостом махнули, а ведь их было порядочно!
   Лишь хозяин понял до конца смысл этих слов и оглядел пассажира с головы до ног, словно по внешнему виду хотел определить, как далеко могут зайти намерения человека, бросившего такую фразу. Но тот, сделав вид, будто ничего не заметил, встал и блаженно потянулся:
   – Ну что ж, вот и стоянка. И лихорадка моя утихла, – видно, потом вышла. А как трясла! Жаль, кончилась.
   Пока барка причаливала к месту полдневного отдыха, Лусардо сидел, погрузившись в мрачное раздумье.
   Спрыгнули на землю. Шестовые вбили в песок кол и закрепили барку. Неизвестный углубился в лесную чащу, и Лусардо, провожая его взглядом, спросил хозяина:
   – Вы его знаете?
   – Нельзя сказать, что знаю: я сталкиваюсь с ним впервые. Но, судя по приметам, – мне довелось слышать разговоры здешних льянеро, – догадываюсь, что это и есть тот самый, кого называют Колдуном.
   – Вы не ошиблись, хозяин, – вставил один из шестовых. – Это он.
   – Что же это за птица? – продолжал Лусардо.
   – Думайте о нем самое дурное, что только можно вообразить о ближнем, да прибавьте еще малость – и будет в самый раз, – ответил хозяин. – Он пришлый. Гуате, [6 - Гуате. – Так в льяносах называют пришлых людей, главным образом метисов и индейцев из горных районов Анд.] как мы их здесь называем. Поговаривают, будто разбойничал он в Сан-Камильском [7 - Сан-Камильский лес – огромный непроходимый тропический лес па границе Венесуэлы с Колумбией.] лесу. Потом – с тех пор много воды утекло – спустился оттуда и, перебираясь из имения в имение вдоль Арауки, осел наконец у доньи Барбары. Там и работает по сей день. Недаром говорится: бог создаст, а уж дьявол сведет… кого с кем следует. А Колдуном его называют за его занятие. Он лошадей ворожбой приманивает. К тому же уверяют, будто знает он тайное слово и вылечивает от паразитов хоть коня, хоть корову. Но, по-моему, настоящее-то его ремесло другое, то самое, о котором вы только что помянули. Ей-богу, я из-за вас чуть барку не перевернул. Одним словом, любимый подручный он у доньи Барбары, вот что.
   – Я так и думал.
   – Зря вы пустили его на барку. Вы человек молодой, не здешний, так позвольте дать вам совет: никогда не берите человека в попутчики, если не знаете его как свои пять пальцев. И уж раз вы выслушали этот совет, я вам дам еще один, потому что чувствую к вам расположение. Остерегайтесь доньи Барбары! Вы едете в Альтамиру, а ведь Альтамира для нее все равно что смежная комната. Сейчас-то я могу сказать вам, что знаю ее. Эта баба сгубила многих мужчин. Кто не пьянеет от ее чар, того она зельем опаивает или снимает с него веревкой мерку, опоясывается той веревкой по бедрам, а потом делает с человеком, что ей вздумается, потому что и в колдовстве она сведуща. А уж если кто ей поперек дороги встанет, ну, тут она и глазом не моргнет, чтобы навсегда убрать его со своего пути. Вы точно сказали. Для таких-то поручений и находится при ней Колдун. Уж не знаю, по каким делам вы заехали в эти края, однако нелишне еще раз напомнить: ходите да оглядывайтесь. На совести этой женщины целое кладбище.
   Сантос Лусардо задумался, и хозяин из опасения, что сказал больше, чем следовало, прибавил успокаивающе:
   – Конечно, надо и то учесть: люди болтают много лишнего, а потому не всякому слову верь. Не мне судить, но льянеро от рождения врун; даже когда правду говорит, такое навертит, что от правды одна ложь остается. К тому же сейчас и беспокоиться нечего: нас четверо, есть винтовка, да и Старичок с нами.
   В продолжение этого разговора Колдун, укрывшись за песчаным холмиком на берегу, внимательно вслушивался в беседу и неторопливо, как делал все, закусывал вынутыми из дорожного мешка припасами.
   Между тем шестовые расстелили под деревом накидку Лусардо, поставили чемодан с продуктами и затем принесли с барки свою еду. Хозяин подсел к ним и, пока все предавались скромной трапезе под тенью парагуатана [8 - Парагуатан – дерево из семейства миртовых.], рассказывал Сантосу случаи из своей жизни, прошедшей на реках и протоках равнины.
   Наконец, побежденный полуденным зноем, он замолчал, и долго лишь легкий плеск речной волны о барку нарушал воцарившийся покой.
   Обессиленные усталостью, шестовые повалились навзничь и тут же захрапели. Лусардо прислонился к дереву и, ни о чем не думая, удрученный окружавшим его диким одиночеством, отдался во власть послеобеденного сна. Когда он проснулся, хозяин, бодрствовавший все это время, заметил: – Долгонько же вы спали!
   День клонился к вечеру, и над Араукой потянуло свежим ветерком. На широкой глади реки проступили сотни черных пятен: бабасы [9 - Бабас – разновидность каймана, отличается небольшими размерами.] и кайманы, недвижные, убаюканные нежным прикосновением мутных теплых волн, дышали, выставив из воды корявые, точно колоды, спины. Вот на середине реки появился гребень огромного каймана, вот он и весь поднялся из воды и медленно приоткрыл чешуйчатые веки.
   Сантос Лусардо, решив исправить недавний промах, схватил винтовку и вскочил на ноги, но хозяин удержал его:
   – В этого не стреляйте!
   – Почему?
   – Потому… потому что, если вы в него попадете, нам отомстит за него другой, а если промахнетесь, то он сам. Ведь это Брамадорский Одноглазый, его Пуля не берет.
   И так как Лусардо настаивал на своем, хозяин повторил:
   – Не стреляйте в этого каймана, молодой человек, послушайтесь меня!
   При этом хозяин метнул быстрый взгляд в сторону росшего у самой воды дерева. Сантос оглянулся и увидел Колдуна, – он сидел, прислонившись к стволу, и, казалось, спал.
   Тогда Сантос отложил винтовку, обошел дерево и, встав перед Колдуном, строго спросил:
   – А вы, оказывается, любитель подслушивать?
   Колдун медленно, совсем так, как это сделал кайман, открыл глаза и спокойно ответил:
   – Я любитель обдумывать свои дела молча, вот и все.
   – Хотел бы я знать, что это за дела, которые вы обдумываете, притворяясь спящим.
   Выдержав пристальный взгляд Лусардо, Колдун сказал:
   – Сеньор прав. Свет велик, всем хватит места, и незачем мешать друг другу. Что ж, прошу простить, что я прилег здесь.
   Он отошел подальше и растянулся на спине, подложив под голову сцепленные руки.
   Хозяин и шестовые, пробудившиеся при первых же звуках голосов с той быстротой, с какой человек, привыкший спать среди опасностей, переходит от глубокого сна к настороженному бодрствованию, выжидательно следили за этой короткой сценой.
   – Мм-да! А нашего франтика как будто не страшат призраки саванны, – пробормотал хозяин.
   – Если вы согласны, хозяин, мы можем ехать дальше, – тут же обратился к нему Лусардо. – Отдохнули достаточно.
   – Я готов, – промолвил тот и повелительно бросил Колдуну: – Подъем, приятель! Отчаливаем!
   – Спасибо, сеньор, – проговорил Колдун, не меняя позы. – Премного обязан, что согласны довезти меня до конца, но я могу пройти остаток пути и пешком. Тут мне до дому близехонько. Я. не спрашиваю, сколько я должен вам за проезд: люди вашего положения не имеют привычки брать плату за милости, которые оказывают беднякам. Зато я всегда в вашем распоряжении. Меня зовут Мелькиадес Гамарра, к вашим услугам. Желаю вам Доброго пути. Так-то, сеньор!
   Сантос уже направился было к барке, но хозяин, пошептавшись с шестовыми и решив предотвратить возможные неприятности, остановил его:
   – Не торопитесь. Я не допущу, чтобы этот человек остался у нас за спиной здесь, в лесу. Или он уйдет первым, или пусть едет с нами.
   Колдун, обладавший тончайшим слухом, уловил эти слова:
   – Не бойтесь, хозяин, я уйду прежде, чем вы отчалите. И спасибо вам за добрые слова обо мне. Я все слышал.
   Сказав это, он встал, взял с земли свою накидку, взвалил па спину вещевой мешок – все с непоколебимым спокойствием – и пошел по открытой саванне, начинавшейся за прибрежными зарослями.
   Лусардо и хозяин поднялись на барку. Шестовые отвязали ее, столкнули с мели, прыгнули на палубу и взялись за шесты. Хозяин, уже положив руку на руль, вдруг обратился к Лусардо с запоздалым вопросом:
   – Извините мое любопытство, вы ведь хороший стрелок?
   – Судя по всему, никудышный. Настолько, что вы даже не захотели дать мне выстрелить второй раз. Хотя, надо сказать, в другое время я бывал удачливее.
   – Охотно верю! – воскликнул хозяин. – Вы стрелок неплохой. Я это сразу понял по тому, как вы вскидываете винтовку. А вот видите, что получилось? Пуля-то шлепнулась саженях в трех от кайманов.
   – Бывает, и от хорошего стрелка заяц удирает.
   – Это так. Но тут причина другая. Вы промахнулись потому, что человек рядом с вами не хотел, чтобы вы попали и кайманов. Дай я вам выстрелить второй раз, было бы то же самое.
   – Колдун, что ли? Вы серьезно верите в сверхъестественную силу этого человека?
   – Вы еще молоды и многого не знаете. Колдовство существует. Если бы я рассказал вам одну историю про этого человека… Пожалуй, я так и сделаю, чтобы вы знали, как себя вести в случае чего.
   Он выплюнул табачную жвачку и уже приготовился начать, как вдруг один из шестовых перебил его:
   – Хозяин, мы плывем одни!
   – И правда, ребята. Проклятый Колдун, попутал-таки, нечистый. Поворачивай назад.
   – Что случилось? – полюбопытствовал Лусардо.
   – Старичок остался на берегу!
   Барка вернулась к месту недавней стоянки. Хозяин снова взялся за руль и громко спросил:
   – С кем мы идем?
   – С богом! – откликнулись шестовые.
   – И с пресвятой богородицей! – добавил хозяин и объяснил Лусардо: – Вот какого Старичка забыли мы на земле. На здешних реках, когда отправляешься в путь, не забывай бога! Здесь на каждом шагу человека подстерегает опасность, и если Старичка нет на барке, хозяин не может ехать спокойно. Иной раз кайман так притаится, что и пузырьков на воде не заметишь. Тембладоры [10 - Тембладор, пли гимнот, – электрический угорь, обитающий в реках Южной Америки; разряд тока, вырабатываемого специальными железами в хвостовой части, может парализовать корову.] и райя [11 - Райя – иглистый скат, его укол ядовит.] тоже всегда начеку. А косяки таких рыб, как самурито и карибе, стоит только заглядеться, – вмиг от христианина один косточки оставят, не успеешь и святую Троицу перебрать в уме.
   Широкая равнина! Необъятная дикая глушь! Пустынные, бескрайние пастбища, глубокие, таинственные и неизведанные реки. Кто в этих безлюдных местах отзовется на крик о помощи человека, сбитого с ног сильным ударом кайманьего хвоста! Только в слепой вере в бога и могли лодочники искать поддержку, хотя это была та же наивная вера, что заставляла их приписывать злонамеренному Колдуну сверхъестественную силу.
   Поняв тайный смысл вопроса шестовых, Сантос Лусардо теперь мог обратить его к самому себе, ибо, помимо той цели, которую он ставил перед собой, отправляясь в поездку, он уже наметил другую, совершенно противоположную.

   II. Потомок кунавичанина

   В пустынной и дикой части штата Арауки раскинулось имение Альтамира – двести квадратных лиг плодородных саванн, на которых паслись самые многочисленные в тех отдаленных местах стада и находилось одно из самых богатых в округе гнездовий цапель.
   Имение основал когда-то дон Эваристо Лусардо, один из тех кочевннков-льянеро, что бродили – да и по сей день бродят – со своими стадами по обширным пастбищам вдоль реки Кунавиче. Нередко они уходили с берегов Кунавиче к берегам Арауки поближе к населенным местам.
   Его наследники, как истинные льянеро, не брезговали черной работой и одевались в гарраси [12 - Гарраси – старинная одежда льянеро: укороченные брюки, застегивающиеся сбоку до колена.]. Они никогда не покидали пределов своих владений и, укрепив и расширив имение, сделали его со временем одним из самых крупных в округе. Когда же семейство разрослось и разбогатело и одна часть его подалась в города, а другая осталась под пальмовой кровлей Родительского гнезда, продолжая жить спокойной, патриархальной жизнью своих предков, между многочисленными наследниками начались раздоры, принесшие семейству печальную славу.
   Последним владельцем Альтамиры был дон Хосе де лос Сантос. Желая спасти хозяйство от разорения, неминуемого при постоянных разделах, он купил у своих совладельцев право наследования, заплатив за него ценой долгих лет труда и лишений. Однако после его смерти дети его – Хосе и Панчита, тогда уже бывшая замужем за Себастьяном Баркеро, – предпочли все же разделиться, и из старинного имения образовалось два. Хозяином одного, сохранившего прежнее название, стал Хосе, хозяином другого – оно получило название Ла Баркеренья – стал Себастьян.
   С тех пор, из-за неточной фразы в акте о разделе, где про границу говорилось: «до пальмовой рощи Ла Чусмита», начались споры между братом и сестрой. Каждая из сторон упорно претендовала на опущенное в документе слово «включительно», и разногласия вскоре переросли в одну из тех тяжб, которые обогащают несколько поколений адвокатов. Дело кончилось бы полным разорением обеих семей, если бы в ответ на предложение суда поделить спорный участок пополам тяжебщики в порыве той самой непримиримости, которая заставляла их идти на огромные издержки ради клочка бросовой земли, не заявили:
   – Все или ничего!
   И так как «все» не могло принадлежать одновременно обоим, то оба согласились на «ничего». Каждый обязался поставить со своей стороны рощи изгородь, вследствие чего между двумя владениями появился огороженный и никому не принадлежавший участок.
   Но и на этом тяжба не прекратилась. В середине пресловутой рощи находилась старица высохшего протока. Зимой она превращалась в трясину, в наполненный грязью водоем, засасывавший всякого, кто пытался его пересечь. Как-то, обнаружив в трясине корову с клеймом Ла Баркереньи, Хосе Лусардо заявил Себастьяну Баркеро протест, обвиняя его в нарушении неприкосновенности заповедной территории. Пререкаясь, они оскорбили друг друга. Баркеро замахнулся на шурина хлыстом, по Лусардо, выхватив револьвер, выстрелом в лоб свалил его с лошади.
   Вражда перешла в кровную месть. Лусардо и Баркеро беспощадно убивали друг друга и в конце концов истребили почти все селение, состоявшее в основном из отпрысков обеих фамилий.
   Ненависть свила себе гнездо и внутри каждого из этих семейств.
   В ту нору шла война между Испанией и Соединенными Штатами [13 - Захватническая война, объявленная в 1898 году Испании Соединенными Штатами якобы в защиту Кубы, добивавшейся освобождения от испанского гнета. Согласно Парижскому договору, заключенному в этом же году, Куба была объявлена независимой республикой, но фактически стала полуколонией США.]. Хосе Лусардо, верный своей крови, как он говорил, сочувствовал матери-родине. Феликс же, его первенец, дитя новой эпохи, был восторженным поклонником янки. Однажды, получив из Каракаса газеты, приходившие не чаще раза в месяц, они после первых же сообщений, прочитанных сыном вслух, – дон Хосе уже плохо видел, – горячо поспорили.
   – Надо быть круглым дураком, – запальчиво крикнул старик, – чтобы верить в победу чикагских колбасников.
   Феликс, мертвенно-бледный, приблизился к отцу и прерывающимся от гнева голосом бросил ему в лицо:
   – Может быть, испанцы и победят, но я не допущу, чтобы вы оскорбляли меня без всяких на то оснований.
   Дон Хосе смерил его сверху донизу презрительным взглядом и разразился хохотом. Обезумевший сын выхватил из-за пояса револьвер. Отец резко оборвал смех и, не повышая голоса, не шелохнувшись, раздельно и четко произнес:
   – Стреляй! Но не промахнись, иначе я пригвозжу тебя к стене одним ударом копья.
   Дело происходило в столовой вскоре после обеда, когда вся семья была в сборе. Донья Асунсион бросилась между мужем и сыном, а Сантос, тогда четырнадцатилетний подросток, замер на месте, словно парализованный.
   Феликс, подавленный ужасающим спокойствием отца, уверенный, что тот, не моргнув глазом, приведет в исполнение свою угрозу, если он выстрелит и промахнется, а может быть, просто раскаиваясь в своей дерзости, сунул револьвер за пояс и вышел из столовой.
   Спустя несколько минут он уже седлал коня, готовясь покинуть отчий дом, не внемля мольбам и слезам доньи Асунсион. Дон Хосе, словно не произошло ничего особенного, надел очки и спокойно продолжал читать газетные сообщения, кончавшиеся вестью о катастрофе при Кавите [14 - Кавите – бухта на Филиппинских островах, где в 1898 году американцами был уничтожен испанский флот.].
   Но Феликс не только покинул родительский кров, – он объединился с Баркеро против Лусардо в их смертельной вражде, самой ярой вдохновительницей которой была его тетка Панчита. Власти смотрели сквозь пальцы на эту вражду и не осмеливались вмешиваться в дела двух семейств, обладавших в те времена властью касиков [15 - Касик. – Здесь: богатый землевладелец, фактически располагающий в своей округе неограниченной властью феодала.] штата Арауки.
   Уже почти все Лусардо и Баркеро враждовали друг с другом, когда однажды под вечер, зная, что родители находятся в селении на петушиных боях, подвыпивший Феликс, подстрекаемый своим двоюродным братом Лоренсо Баркеро, прибыл туда и, протиснувшись сквозь толпу петушатников в круг, завопил:
   – Я принес порториканского петушка. Это даже не янки! А ну, найдется здесь хоть один паршивый испанец, который захочет сразиться с ним? Ставлю моего с зачехленными шпорами и без подготовки.
   Неравная война уже была завершена победой североамериканцев, и слова Феликса прозвучали явным вызовом отцу. Дон Хосе вскочил в круг и, потрясая хлыстом, ринулся к наглецу. Феликс выхватил оружие, дон Хосе последовал его примеру и… Немного погодя, подавленный, мрачный, на глазах постаревший, дон Хосе вернулся домой и сказал жене:
   – Я убил Феликса. Его несут сюда.
   Тут же он оседлал коня и отправился к себе в имение.
   Приехав, он сразу же прошел в столовую, где когда-то разыгралась первая часть трагедии, заперся там, строго предупредив, чтобы его не беспокоили, снял с пояса наконечник копья и сильным ударом вонзил его в глинобитную стену в том самом месте, где копье погрузилось бы, пробив сердце сына, метни он его в тот злосчастный вечер. Он считал, что убил Феликса именно в этой комнате, в тот момент, когда произнес свою страшную угрозу, и теперь должен искупить свой тяжкий грех – он будет глядеть на торчащее в стене преступное оружие до тех пор, пока глаза не потухнут навсегда.
   И он сдержал свой обет. Никого к себе не впуская, без воды и пищи, застыв в кресле, почти не мигая, вскоре приноровившись видеть даже ночью, непоколебимо твердый в страшном акте искупления, он несколько дней подряд пробыл в комнате, ожидая смерти, к которой сам себя приговорил. Здесь и нашла его смерть: в кресле, уже окостеневшего, с застывшим взглядом, устремленным на воткнутое в стену копье.
   Когда наконец прибыли представители властей, чтобы разыграть обычный в таких случаях фарс, в наказании уже не было нужды, и стоило больших усилий смежить веки умершего.

//-- * * * --//
   Несколько дней спустя донья Асунсион окончательно покинула льяносы, решив перебраться с Сантосом – единственным уцелевшим в этой гекатомбе – в Каракас. Она хотела воспитать сына в другой среде, за сотни лиг от трагических мест.
   Первые годы были потерянными в жизни юноши. Внезапный переход от жизни в льяносах, – грубой, но полной напряженных, закаляющих характер переживаний, – к расслабляющей и сонливой городской жизни в четырех стенах печального дома, рядом с запуганной матерью как-то странно притупил его способности. Раньше это был живой, сообразительный и пылкий юноша. Отец гордился сыном, видя, как смело объезжает он дикую лошадь, как ловко и уверенно увертывается от опасностей, пробираясь вместе с пеонами в самую гущу скота, как из него растет достойный представитель расы льянеро, – людей бесстрашных, давших освободительной войне множество кентавров, правда, и равнине принесшей не одного жестокого правителя. Сколько надежд, непохожих на надежды отца, возлагала на него мать, подмечая чувства и мысли, присущие этой чуткой и возвышенной душе! Теперь этот юноша вдруг сделался тупым, слабовольным и нелюдимым.
   – Смотрю я на тебя, сын, и не узнаю. Ты прямо как дикий бык в зарослях, – говорила ему мать: несмотря на перемену обстановки, она не забыла образного языка жителей льяносов.
   – Пройдет, – утешали ее приятельницы. – Подростки в этом возрасте все такие.
   – Это дурное последствие пережитых ужасов, – добавляла она.
   Верно было и то и другое. Но немалую роль играла и новая среда: недоставало широкого горизонта, не бил в лицо горячий вольный ветер, не рвалась с уст песня, за которой идет стадо, пропало ощущение дикой затерянности в безмолвных просторах равнины. Мальчик походил на росток стенной травы, чахнущий в глиняном горшке.
   Иногда донья Асунсион заставала сына в палисаднике: он грезил наяву, лежа на земле среди запущенных клумб резеды. Нечто подобное происходит с быком после операции, лишающей его свирепости самца и роли вожака стада, – бык забивается в чащобу саванной рощи и лежит там дни напролет один-одинешенек, не пьет, не ест и только время от времени глухо мычит в бессильной ярости.
   И все же город завоевал непокорную душу Сантоса Лусардо. Очнувшись от завораживавшей его тоски, он вдруг обнаружил, что ему уже минуло восемнадцать и что знании его ничуть не пополнились с момента приезда из Арауки. Он решил наверстать упущенное и настойчиво принялся за Учебу.
   Хотя у доньи Асунсион были все основания ненавидеть Альтамиру, она не хотела продавать имение. У нее была сильная и стойкая душа истинной жительницы льяносов, для которой нет ничего дороже родного края. Правда, ей никогда не приходила в голову мысль о возвращении в Арауку, однако порвать узы, связывавшие ее с родным кровом, она не решалась. К тому же хозяйство, вверенное честному и преданному управляющему, приносило немалый доход.
   – Вот умру, тогда пусть Сантос продает имение, – говорила она.
   Но в свой смертный час все же посоветовала сыну:
   – Пока сможешь, не продавай Альтамиры.
   И Сантос сохранил имение: во-первых, из уважения к последней воле матери, во-вторых, рента позволяла ему жить хоть и без роскоши, но в полном достатке. В остальном он мог вполне обойтись без имения. Его уже не влекла родная земля – ни та часть ее, где он родился и вырос, ни вся она: потеряв привязанность к Альтамире, он вообще потерял чувство родины. Городская жизнь и умственные занятия убили в нем потребность в вольной и варварской жизни в деревне. В то же время он понимал, что такой город, как Каракас, не может удовлетворить его полностью. Каракас был всего-навсего большим селением, почти таким, какое разрушили уничтожавшие друг друга Лусардо и Баркеро, селением, где царили беззаконие и насилие. Этому скопищу домов и людей было еще очень далеко до современного города, совершенного, как мозг, где каждое возбуждение претворяется в мысль и каждая ответная реакция указывает на присутствие сильного сознания. И поскольку ему казалось, что такие города существуют только в старой цивилизованной Европе, он решил переселиться туда, как только закончит университет.
   Он собирался жить на доходы с Альтамиры, а в случае продажи имения – на средства с капитала, вложенного в городскую собственность, ибо смешно было возлагать в Европе надежды на свою будущую профессию адвоката. Между тем честного управляющего, служившего при жизни матери, уже не было в Альтамире. И пока ничего не подозревавший Сантос, основываясь на лживых отчетах новых управляющих, продолжал считать себя владельцем богатого имения, они грабили его добро и не только сами наживались на продаже альтамирского скота, но и попустительствовали скотокрадам и соседям, метившим своим клеймом лусардовский скот вплоть до телят-сосунков.
   Затем начались тяжбы со знаменитой доньей Барбарой, и альтамирские саванны лига за лигой стали переходить в ее руки, так как межевые границы обоих имений определялись гражданским судом штата вопреки закону.
   Окончив университет, Сантос отправился в Сан-Фернандо, чтобы ознакомиться с документами судебных процессов и посмотреть, не осталось ли еще возможности предъявить встречный иск. Но, подробно изучив дела, решенные в пользу доньи Барбары, он понял, что напрасно уповать на справедливость. С помощью лести, взяток и даже прямого насилия эта властительница Арауки держала в руках судей и адвокатов. К тому же его собственные права на Альтамиру были не во всех случаях бесспорными; это были нрава на наследство, скопленное человеком, не уважавшим законы. Именно таким и был его дед, дон Эваристо – кунавичанин.
   Сантос решил продать имение. Но, во-первых, никто не хотел селиться рядом с доньей Барбарой; во-вторых, события последних лет сильно разорили льяносы, и покупателей не находилось. Наконец объявился один, но он сказал Сантосу:
   – Здесь мы не можем завершить эту сделку, доктор [16 - Доктор – звание, присваиваемое в Латинской Америке человеку, защитившему диплом на любом из факультетов университета.]. Вы не знаете, в каком состоянии сейчас Альтамира. Хозяйство ваше в упадке, выгоны пусты, только кое-где парапары [17 - Парапара, юки хабонсильо, – дерево, похожее на каштан, с черными, круглыми плодами.] торчат. А скот если еще и есть, то кожа да кости. Условимся так: поезжайте туда и ждите меня. Сейчас я направляюсь в Каракас продавать партию скота, а через месяц на обратном пути заеду в Альтамиру, и тогда потолкуем.
   – Хорошо, я буду ждать вас, – согласился Сантос и на следующий же день отбыл в Альтамиру.
   В пути при виде пустынной равнины множество мыслей приходило ему в голову: остаться в имении и бороться с врагами, защищать как свои собственные права, попранные доньей Барбарой, так и чужие, попранные другими касиками, бороться с природой, с нездоровым климатом, губившим расу льянеро, с наводнением и засухой, круглый год оспаривающими друг у друга землю, с пустыней, препятствующей проникновению цивилизации.
   Но пока это были даже не намерения, а всего-навсего размышления, теоретические рассуждения, и на смену одной мысли, оптимистической, тут же приходила другая, противоположная.
   – Для осуществления всех этих идей требуется нечто большее, чем воля одного человека. Что изменится, если удастся покончить с самоуправством доньи Барбары? На ее место придет новый касик. Прежде всего необходимо изменить условия, порождающие это зло, а для этого нужно заселить Равнину. Но чтобы заселить ее, нужно оздоровить, а чтобы оздоровить, надо заселить. Заколдованный круг!
   И вдруг все меняет простой дорожный случай: встреча с Колдуном и слова хозяина барки об опасностях, которым он, Сантос Лусардо, может подвергнуться, если встанет на пути грозной доньи Барбары. Рассудительность уступает место внезапно вырвавшейся на свободу горячности, и его охватывает жажда борьбы.
   Это была та самая фамильная склонность к необузданной воинственности, которая явилась причиной упадка семьи Лусардо, с той только разницей, что он подчинял эту воинственность определенной идее. Для него смысл борьбы против доньи Барбары, детища и олицетворения своего времени, заключался не только в спасении Альтамиры, а и в уничтожении сил, мешающих процветанию всей Равнины.
   И он ринулся в бой не раздумывая, с порывистостью потомков кунавичанина, людей сильных и решительных, но вдобавок к этому у него были идеалы цивилизованного человека, которых недоставало его предкам.

  IV. В одной дороге тысяча разных дорог

   Переправа Альгарробо на подступах к Альтамире. Она обозначена двумя выемами в высоких здесь берегах Арауки.
   На звук гуаруры [32 - Гуарура – большая раковина, напоминающая охотничий рог.], возвещавшей прибытие барки, несколько девушек сбежалось к краю обрыва на правом берегу, а трое мальчиков и двое мужчин спустились к реке.
   В одном из мужчин, представительном, настоящем арауканце с округлым, оливкового цвета лицом, Сантос Лусардо сразу узнал Антонио Сандоваля, того самого Антонио, который в нору его детства служил в имении телятником и с которым они лазили по деревьям за диким медом и птичьими гнездами.
   Антонио почтительно снял шляпу; но когда Лусардо бросился к нему с протянутыми руками, как при прощании, тринадцать лет назад, пеон, взволнованный, воскликнул:
   – Сантос!
   – Ты все такой же, Антонио, – проговорил Лусардо, не снимая рук с плеч пеона.
   – А вы стали совсем другим, – сказал Антонио, снова переходя на почтительный тон. – Не знай я, что вы едете на барке, я вас и не признал бы.
   – Значит, мой приезд не застал тебя врасплох? Откуда ты узнал, что я еду?
   – Кажется, известие это привез в Эль Миедо пеон, сопровождавший Колдуна.
   – Ах да! Их было двое, и второй должен был вернуться еще вчера; он ехал на лошади.
   – А мне свистнул Хуан Примито, – продолжал Антонио. – Это ...чок из Эль Миедо, он все на свете знает и передает новости быстрее телеграфа. Правду сказать, я весь день провел в тревоге. Думаю, что это вдруг Колдуну приспичило ехать на барке вместе с вами. Вот только сейчас мы толковали об этом с моим другом Кармелито, а тут вдруг послышалась гуарура.
   Упомянув о товарище, Антонио не замедлил представить его:
   – Кармелито Лопес. Этому парню вы можете довериться с закрытыми глазами. Он здесь новичок, но тоже лусардовец до мозга костей.
   – К вашим услугам, – едва коснувшись пальцами шляпы, произнес Лопес – человек с резкими чертами лица, со сросшимися на переносье бровями, совсем не привлекательный на первый взгляд, из тех, кто легко замыкается в себе, – «уходит в нору», как говорят льянеро, особенно в присутствии незнакомых.
   Рекомендации Антонио было достаточно, чтобы у Лусардо составилось о Кармелито хорошее мнение, хотя Сантос заметил, что мнение это отнюдь не обоюдное.
   В действительности Кармелито был одним из трех или четырех пеонов, на чью преданность Сантос Лусардо мог вполне рассчитывать в будущей борьбе за свою собственность. В Альтамире он поселился недавно, и хотя был на ножах с управляющим Бальбино Пайбой, все же не уходил, – отчасти потому, что уступал настоятельным просьбам Антонио, который, возведя в культ традиционную преданность Сандовалей Лусардо, не только сам терпел предателя-управляющего, но старался всеми силами удержать в Альтамире немногих честных пеонов в надежде, что когда-нибудь Сантос решит приехать в имение и заняться хозяйством. Как и Антонио, Кармелито с радостью встретил весть о приезде хозяина: теперь Бальбино Пайбу немедленно уволят и заставят отчитаться в жульнических махинациях; придет конец также злоупотреблениям доньи Барбары, и все пойдет как надо.
   Однако при первом же взгляде на Сантоса Лусардо, едва тот спрыгнул с барки на берег, Кармелито увидел нечто совсем противоположное своему представлению о настоящем мужчине: красоту, показавшуюся ему излишней, правильные черты, нежную кожу, чуть тронутую загаром, бритое лицо – что за мужчина без усов! – вежливые манеры, на его взгляд, слишком жеманные; костюм для верховой езды – облегающий фигуру пиджак и просторные вверху и зауженные в коленях штаны, туго обтягивающие голень наподобие кожаных гетр и, наконец, галстук, – кому нужен галстук в этой глуши, где человеку, чтобы прикрыться, вполне достаточно лоскута материи!
   – Мм-да! – процедил он сквозь зубы. – И этого человека мы так ждали? С таким франтом далеко не уедешь!
   Между тем к роке спускался, ковыляя и улыбаясь, отец Антонио, сморщенный старик с черной, без единой седой пряди головой.
   – Старый Мелесио! – воскликнул Сантос, шагнув старику навстречу. – Подумать только, ни одного седого волоса!
   – Индейцы седины не любят, ниньо [33 - Ниньо – обращение к молодому барину.] Сантос, – проговорил старик и, посмеявшись немного, продолжал с тихой улыбкой, почти гримасой, открывавшей его беззубые, черные от жевательного табака десны: – Стало быть, не забыли меня, ниньо Сантос? Позвольте называть вас «ниньо», как в детстве, пока я не научусь говорить вам «дохтур». У стариков ведь язык неповоротлив, когда еще привыкну к новому слову!
   – Называйте как вам удобно, старина.
   – Уважению это не помешает, правда, ниньо? Пожалуйте к нам – крюк небольшой. Передохните с дороги, а там и к себе двинетесь.
   Справа от спуска протянулись выбеленные дождями частоколы корралей, куда сгоняют собранный в саванне скот; слева сгрудились постройки – типичные жилища обитателей льяносов: два домика с глинобитными камышовыми стенами и пальмовой крышей, – здесь жило семейство Мелесио; между ними каней [34 - Каней – навес на столбах.] с тяжелой и низкой соломенной кровлей, и в нем – длинный, окруженный скамьями стол; рядом – другой каней, высокий и просторный, к его столбам привязаны лошади Антонио, Кармелито и еще одна, приведенная из имения для Сантоса; наконец, третий каней – поодаль от домиков, под его крышей свисают с жердей шкуры коров и тапиров, свежедубленые и еще зловонные.
   Позади этого, последнего канея – ряд деревьев: хобо [35 - Хобо – американская слива.], диви-диви [36 - Диви-диви, пли гуаранго, – разновидность акации.] и высокий альгарробо [37 - Альгарробо – рожковое дерево.], по имени которого и названа переправа. А вокруг – гладкая равнина, необъятные пастбища и далеко-далеко, у самого горизонта, еле заметная, словно повисшая в воздухе, гряда деревьев, – «мата», как называют льянеро затерявшийся в просторе саванны небольшой лесок.
   – Альтамира! – воскликнул Сантос. – Сколько лет я тебя не видел!
   С приближением Сантоса девушки, недавно толпившиеся па краю обрывистого берега, юркнули внутрь домика, и Мелесио сказал:
   – Мои внучки. Диковатые выросли. То и дело бегали на реку смотреть, не идет ли барка, а стоило вам показаться, забились в угол.
   – Твои дочки, Антонио? – спросил Сантос.
   – Нет, сеньор. Я пока, слава богу, холост.
   – Это от других детей, – пояснил Мелесио. – От усопших, мир их праху.
   Они вошли под тенистый навес маленького канея. Земляной пол был старательно выметен и скамьи расставлены вдоль стен, как во время вечеринок. На почетном месте, специально для гостя, стояло кресло – предмет роскоши в скромных жилищах льянеро.
   – Эй, девчонки, выходите, – крикнул Мелесио. – Вот деревня-то! Подойдите хоть поздороваться с дохтуром.
   Восемь внучек Мелесио робко жались к дверям и, горя нетерпением познакомиться с приехавшим, хихикали, подталкивая друг друга:
   – Выходи ты первая.
   – Ишь какая, сама выходи!
   Наконец они вышли друг за дружкой, словно ступая по узенькой тропке, и одной и той же фразой, с одинаковой интонацией, нараспев, по очереди приветствовали Лусардо, стараясь поскорее отнять свою руку.
   – Как поживаете? Как поживаете? Как поживаете? Дед пояснял:
   – Это – Хервасия, дочка Мануэлито. Это – Франсиска, ее отцом был Андрее Рамон. Хеновева, Альтаграсия… Сандовальские телки, как их тут зовут. В сосунках же у меня ходят всего трое – это они перетаскивали с барки ваши вещи. Вот какое наследство оставили мне сыновья: одиннадцать ртов, и в каждом – полно зубов.
   Девушки, оправившись от смущения, опустились рядышком на скамьи, в том же порядке, как вышли из дома, и так сидели, не зная, что делать с руками и куда девать глаза. Старшей, Хеновеве, на вид было не больше семнадцати; некоторые хорошо сложены, со смуглыми, порозовевшими лицами и черными, блестящими глазами. Все – упитанные, крепкие.
   – На вашу семью приятно посмотреть, Мелесио, – заметил Лусардо. – Сильные все, здоровые. Сразу видно, здесь малярия не очень свирепствует.
   Старик переправил табачную жвачку за другую щеку.
   – Как сказать, ниньо Сантос. Конечно, у нас здесь болеют но так часто, как в других местах, где вам приходилось бывать. Но малярия и нам порядком досаждает. У меня, к примеру, было одиннадцать детей, и семеро из них выросли и встали на ноги. Может, вы еще помните их. А вот в живых остался один Антонио! И так почти у всех. Не погибает тот, кто способен сам любую лихорадку в пот вогнать. А такие люди у нас есть. Вот хоть, в добрый час будет сказано, мы все, собравшиеся тут по милости божией. Но с остальными малярия круто расправляется.
   Он сплюнул горькую слюну и закончил полушутливой фразой, по которой сразу можно было узнать в нем старого венесуэльского скотовода:
   – За примером недалеко ходить. Я сам вот остался с одним молодняком. Весь крупный скот – сыновей и невесток – смерть унесла.
   И он снова улыбнулся тихой улыбкой.
   – Зато сколько дедов завидует вам, Мелесио, видя, какие у вас хорошенькие внучки, – заметил Сантос, стараясь отвлечь старика от грустной темы.
   – Вы очень добры, – прошептала Хеновева, остальные сестры стыдливо зашушукались.
   – Гм! – хмыкнул Мелесио. – Не так уж много пользы от этого! Лучше бы мне оставили табун уродок, хоть пасти было бы легче. А то из-за этих я сна лишился. Всю ночь прислушиваюсь, как выпь, и нет-нет да и соскочу с гамака и пойду их пересчитывать одну за другой – все ли восемь на месте.
   Кроткая улыбка вновь обозначила тысячи морщинок на его лице. Девушки, пунцовые от смущения и распиравшего их смеха, пробормотали:
   – Господи, таита! Уж вы скажете.
   Подхватив веселый тон Мелесио, Сантос обратился к девушкам с шутливыми замечаниями, они разговорились, довольные и смущенные. Старик слушал гостя с тихой, светлой улыбкой, Антонио молча и преданно смотрел на него.
   Появился мальчик с чашкой кофе – традиционным угощением льянеро.
   – Это та самая чашка, из которой пил ваш отец, царство ему небесное, – проговорил Мелесио. – С тех пор никто к ней не прикасался. – И добавил: – Вот и пришлось мне перед смертью свидеться с ниньо Сантосом!
   – Спасибо, дедушка.
   – Не стоит благодарности, ниньо. Я родился лусардовцем и им умру. В здешних местах, когда речь заходит о пас, Сандо-валях. так и говорят: у них на заду клеймо Альтамиры. Хе-хе!
   – Вы всегда были преданы нам. Это правда.
   – В добрый час будет сказано. Пусть эти парни, что стоят и слушают нас, идут той же дорогой. Да, сеньор, время нас не меняет: спросят нас, мы говорим, не спрашивают – молчим, но долг свой мы не забываем. Скажете, всякое бывает? Нет, сеньор! Я всегда говорил Антонио: Сандовали там, где Лусардо, пока они нас сами не прогонят.
   – Ну, будет, старик, – вмешался Антонио. – Сейчас нас как раз не спрашивают.
   Сантос понял, что хотел сказать Мелесио словами «не спрашивают – молчим». Старик предупреждал возможные упреки в том, что не поставил хозяина в известность о мошенничестве управляющих, и намекал на обиду тех, кто, несмотря ira свою испытанную и исконную верность, оказался в положении подчиненных у таких пришельцев, как Бальбино Пайба, которого Лусардо и в глаза никогда не видывал.
   – Понимаю, дедушка. И признаю, что настоящий виновник всего – сам я. Пока Сандовали в Альтамире, кто лучше их защитил бы мои интересы? Но, должен сознаться, я никогда не занимался и не хотел заниматься Альтамирой.
   – У вас все время уходило на учебу, чего уж там, – сказал Антонио.
   – Да и привязанность к этой земле я потерял.
   – Вот это плохо, ниньо Сантос, – заметил Мелесио.
   – Теперь-то я вижу, – продолжал Лусардо, – как вам здесь туго приходится.
   – Как говорится, сдерживаем обезумевшее стадо, – заявил Антонио.
   А старик продолжал в метафорическом стиле скотоводов:
   – Не раз на рогах висели. Антонио так даже на хитрость пошел, – как тот бык, которого повалили, а он все норовит вскочить да вырваться, – притворился смирным, особенно перед доном Бальбино, и даже противником вашим, – только бы не уволили.
   – И все же вчера он собирался дать мне расчет.
   – Теперь ты сам дашь ему расчет. Он хорошо сделал, что не пришел встречать меня, и лучше бы ему убраться из имения до моего приезда. Какой отчет он может дать мне, если не копию тех, что присылали его предшественники? Отчеты Великого капитана [38 - Отчеты Великого капитана… – заведомо преувеличенные счета, подобные тем, какие коннетабль Неаполя Гонсало де Кордоба, по прозвищу Великий капитан (род. в 1453 г.), посылал испанскому королю Фердинанду.]! А я? Как я могу приказывать ему, если сам виноват во всех его мошенничествах?
   При этих словах Кармелито, подтягивавший у лошадей подпруги, пробормотал:
   – Что я говорил? Он уже не хочет осложнений с управляющим. Святое правило – не связывайся с франтом. Нет, с кем придется рассчитываться, так это со мной! И сегодня же вечером, потому что завтра на рассвете я – ногу в стремя и был таков.
   И даже у самого Антонио, судя по его мгновенно нахмурившемуся лицу и неодобрительному молчанию, возможно, мелькнула, несмотря на его горячую привязанность к Сантосу, та же мысль, когда он услышал, что хозяин готов так легко отпустить управляющего с награбленным добром.
   Сантос глоток за глотком смаковал черный, душистый кофе и наслаждался охватившим его давно забытым волнением.
   Вид опускавшихся на безмолвную, огромную саванну сумерек, гостеприимство окружающих, тень и прохлада кровли, под которой он сидел, робость девушек, целый день ожидавших его приезда, принарядившихся и украсивших волосы цветами, как на праздник, взволнованная радость старика, убедившегося, что «ниньо Сантос» не забыл его, и благородная сдержанность обиженного в своей преданности Антонио – говорили ему, что не все плохо и враждебно в льяносах, на этой исконной венесуэльской земле, где добрый народ любит, страдает и надеется.
   С этим чувством, примирявшим его с родной землей, он покинул дом Мелесио, когда солнце уже начинало садиться, и поехал, как ездят местные жители, – прямо по саванне, широкой дороге, по которой разбегается тысяча разных дорог.

VII. Альтамирский домовой

   Лунная ночь – самое подходящее время для рассказов о привидениях. Среди вакеро, расположившихся под крышами канеев или у входа в коррали, всегда найдется хоть один, кому довелось встречаться с домовыми.
   Обманчивый свет луны, искажая перспективу, населяет равнину видениями. В такие ночи небольшие предметы кажутся издали огромными, расстояния не поддаются определению и все приобретает причудливую форму. То тут, то там под деревьями мелькают белые тени, на степных прогалинах вырастают таинственные неподвижные всадники, но стоит остановить на них взгляд, и они мгновенно исчезают. Пустись в такую ночь в путь, и всю дорогу будешь – как говорит Пахароте – лязгать зубами да читать «Отче наш». В такие ночи, призрачные и тревожные, даже животные спят неспокойно.
   Среди альтамирских пеонов никто не знал столько страшных историй, сколько Пахароте. Бродячая жизнь погонщика и живое воображение подсказывали ему тысячи приключений, одно другого фантастичнее.
   – Привидения? Я знаю их всех как свои пять пальцев – всех от Урибанте до Ориноко и от Апуре до Меты, – говорил он. – А если и найдется, с кем не доводилось встречаться, то меня не проведешь: мне все их проделки ведомы.
   Грешные души, что стараются замести свои преступные следы там, где оставили их при жизни; плакальщица – призрак рек, протоков и заводей, чьи стенания разносятся на много лиг вокруг; души, которые хором бубнят молитвы, словно пчелы, наполняя гулом безмолвное уединение разбросанных в саваннах рощ и залитые луной поляны. Одинокая душа – она свистит вслед путнику, чтобы вымолить у него «Отче наш»: ей тяжелее других приходится в чистилище; Сайона – облеченная в траур красавица, бич ловеласов-полуночников; она выходит им навстречу, манит за собой: «Пойдем!» – и неожиданно оборачивается, показывая страшные, светящиеся зубы; Мандинга [44 - Мандинга – дьявол.], в образе черной свиньи, бегущей впереди путника, или же принимающий какое-нибудь другое из тысячи своих обличий, – всех их знает и всех их видел Пахароте.
   Вот почему никто не удивился, когда в ту ночь, внезапно перестав бренчать на куатро и отложив его в сторону, он объявил, что видел домового Альтамиры.
   Следуя старинному, неизвестно откуда взявшемуся и довольно распространенному в льяносах обычаю, при закладке имения хозяева закапывали в прогоне первого возведенного корраля какое-нибудь животное, с тем чтобы «дух» его – пленник земли, входящей в пределы этого имения, – охранял усадьбу и ее владельцев. Под словом «домовой» подразумевали именно этот «дух», и его «появление» считалось предвестником счастливых событий. Альтамирским домовым считался бык Рыжей масти, но кличке «Старый Башмак». Так его прозвали за большие, расплющенные от старости копыта, похожие на стоптанные башмаки.
   Хоть пеоны и не очень-то верили побасенкам Пахароте, сейчас все разом замолчали; Мария Ньевес перестал встряхивать мараки [45 - Mарака – народный музыкальный инструмент в виде погремушки, сделанный из высушенного плода тотумо.], а Антонио и Венансио приподнялись в своих гамаках. Один Кармелито не шелохнулся.
   Слова Пахароте взволновали Антонио. Вот ужо много лет, с тех пор как в семействе Лусардо вспыхнула кровавая вражда, никто ни разу не встречался со «Старым Башмаком». Из нынешних обитателей Альтамиры только Мелесио помнил еще со времен своего детства, что домовой часто являлся самому дону Хосе де лос Сантосу, – последнему Лусардо, который еще застал благополучие Альтамиры. Если Пахароте и вправду видел домового, то, согласно преданию, это значило, что с приездом Сантоса вернутся добрые времена.
   – Расскажи по порядку, Пахароте, как было дело. Посмотрим, можно ли тебе верить.
   – Под вечер собираю я отбившихся от стада телят и вдруг через расселину Карамы, что у ягуаровых топей, вижу рыжего быка: землю копытом роет, а вокруг вода – мираж, стало быть. И золотистая пыль летит из-под копыт. Я крикнул, и он тут же пропал, как сквозь землю провалился. Ну, кто это мог быть, если не «Старый Башмак»?
   Венансио и Мария Ньевес вопросительно посмотрели друг на друга: верить пли нет? Антонио задумался:
   «Все верно в рассказе Пахароте: стоит бык в золотом сиянии и землю роет среди призрачных вод. Да и отец говорит, что домовой всегда так появлялся. Вот только врать он горазд, этот Пахароте… Хотя чего не бывает на свете? Да и чем хуже правды ложь во спасение? А эта история со «Старым Башмаком» сейчас очень кстати: люди поверят в Сантоса, и Кармелито, возможно, переменится к хозяину. Кармелито здесь до зарезу нужен; судя по тому, что ушли бальбиновские пеоны, донья Барбара задумала дать нам бой».
   Антонио уже приготовился использовать рассказ Пахароте в своих целях, как вдруг Мария Ньевес, приподнявшись в гамаке, спросил:
   – Скажи, дружище, ты все это сам видел или тебе рассказал кто-нибудь?
   – Видел сам, вот этими глазами, которые выклюют самуро [46 - Самуро – разновидность стервятника.], – не задумываясь ответил тот. как всегда выкрикивая слова. – Ведь после смерти мною побрезгуют даже черви, и я не сгнию спокойно в могиле, как положено богом. Так сказал дон Бальбино, а он тоже начал обучаться колдовству, чтобы не отстать от бабы. Он предрекает мне собачью смерть где-нибудь под кустом. И все потому, что я считаю, сколько он украл и присвоил чужого добра; зарубок уже полным-полнехонько.
   – Ну, понесло! – воскликнул Венансио, намекая на то, что стоило Пахароте раскрыть рот, как его мысли начинали разбегаться, словно всполошенное оводом стадо. – При чем тут дон Бальбино?
   – Оставь его, – вмешался Мария Ньевес. – Пусть побрыкается, – может, и сбросит лассо.
   Мария Ньевес намекал на неловкое положение, в которое он поставил Пахароте своим вопросом. Ведь это он сам рассказал Пахароте про быка, а тот лишь немного приукрасил историю.
   – Выходит, Пахароте говорит неправду? – спросил Антонио Марию Ньевеса.
   – Не совсем так. Несколько дней назад я сам видел рыжего. Правда, он не рыл копытом землю среди вод, как, по словам стариков, делал это раньше и как явился сейчас моему приятелю, который всегда видит больше других.
   Тут Мария Ньевес замолчал, надеясь, что Пахароте поймет намек, н посмотрел, какое впечатление произвели на него эти слова; но тот и ухом не повел.
   – Продолжай, продолжай, дружище, – сказал Пахароте. – Выкладывай до конца, как ты встретил домового. Теперь каждый начнет уверять, что видел его. Так всегда бывает: куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
   – Конь ли, рак ли, только у меня точно: стоит на холме, и все.
   И он пристально посмотрел на Пахароте, как бы говоря: «Ведь я-то так описывал! А ты и мираж приплел, и золотую пыль. Думал, твои петух выйдет позадиристее, а он выдохся еще у тебя в руках».
   А вслух продолжал:
   – Стоит как вкопанный, пятнисто-рыжий красавец. Сперва все стоял мордой к нам, словно принюхивался, потом повернулся в сторону Эль Миедо, свистнул, – да так громко, что, думаю, там было слышно, – и вдруг исчез, словно земля его поглотила.
   Пахароте улыбнулся. Действительно, он сочинил свой рассказ, основываясь на том, что говорил ему Мария Ньевес. Но ему хотелось вселить в своих товарищей уверенность, что с приездом хозяина в Альтамире наступят добрые времена; он чувствовал расположение к Лусардо, возможно, именно потому, что на других – он это сразу заметил – хозяин произвел иное впечатление.
   – От холма до того места, где я его видел, не так уж далеко. Ничего удивительного, если один раз «Старый Башмак» появился на холме, а другой – среди волшебных вод. Тут ему везде дом.
   – А почему ты ничего не сказал нам об этом, Мария Ньевес? – спросил Антонио с возрастающим интересом.
   – Да ведь альтамирский домовой раньше совсем не так появлялся. Ну, я и решил, что это просто какой-то рыжий бык.
   – А то, что он принюхивался, повернувшись к Альтамире, а потом свистнул в сторону Эль Миедо, неужто это не насторожило тебя? Ведь ты понимаешь толк в таких делах, – настаивал Антонио.
   – Я уж и то подумал, да…
   Пахароте перебил его:
   – Пока он подумает да сделает – волос успеет поседеть.
   – Пришпорь коня, Мария Ньевес! – подзадорил Венанспо, – Самбо атакует сзади.
   – Надо же было увернуться от этого копья в мешке; небось дружок метнул, – усмехнулся Пахароте.
   Пахароте и Мария Ньевес, готовые в любой момент отдать друг за друга жизнь, не могли спокойно перемолвиться и двумя словами; тут же они вступали в перебранку, и сыпался град насмешек и колкостей, к великому удовольствию всех присутствующих. Венансио уже начал было по привычке подзадоривать их, но Антонио, на этот раз особенно заинтересованный в том, чтобы разговор не уклонялся в сторону, продолжал расспрашивать:
   – Когда это было, Мария Ньевес?
   – Это было… в прошлый понедельник.
   – Постой, постой! – воскликнул Антонио. – Да ведь именно в этот день доктор прибыл в Сан-Фернандо!
   – Как знал! – прокричал Пахароте.
   Венансио соскочил с гамака:
   – Ну, тогда я тоже кое-что расскажу.
   – Сейчас окажется, что все видели домового.
   – Я давно уж говорю, что у нас творятся странные вещи.
   – Что правда, то правда, – поддержал Мария Ньевес.
   – Так что ты видел?
   – Правду сказать, я ничего не видел; но почуять – почуял. К примеру, то, что произошло на последней вакерии [47 - Вакерия – периодически устраиваемый владельцами крупных скотоводческих хозяйств сгон скота на огромных степных пространствах с целью вернуть хозяевам заблудившийся скот; во время вакерии также клеймят молодняк и холостят быков, предназначенных на продажу на бойни.].
   – Это когда скот сильно волновался?
   – Вот-вот! Всем, кто был у корралей, это показалось странным. Ночь напролет скот кружил в загоне, ревел, норовил поломать загородки и вырваться! Я уверен, что кто-то ходил поблизости. Скажу больше, я даже слышал чьи-то шаги и заметил, как трава пригибалась к земле, хотя никого не было видно. А перед этим, помните, с каким трудом мы собрали скот в родео? Смотришь, саванна черным-черна от скота, но только пустишь коней – стадо врассыпную, как семена из перезрелой мараки.
   – Да, да, – подтвердил Мария Ньевес – Подъезжаем – одни парапары стоят.
   Пахароте не мог молчать, когда другие говорили. Имея обыкновение кричать до хрипоты, чтобы слышно было на далекое расстояние – привычка обитателей саванн, – он заговорил громким, надтреснутым голосом.
   – А помнишь, Кармелито, то утро, когда мы вместе с несколькими вакеро из Эль Миедо решили взять стадо дичков в саванне Кулаты? Этим бабьим прихвостням, при всей их хваленой ловкости, так и не удалось заарканить ни одного рогача. Быки высвобождались из самых метких петель, сбивали с ног самых выносливых лошадей и вообще творили все, что хотели. Среди нас был тогда старый дон Торрес – лучшее лассо по всей Арауке. Пока ехали, мы распределили быков, и на его долю выпал пятнистый. Рыжий, кстати сказать. Старик бесстрашно ринулся на быка и уже приноровился метнуть лассо, как вдруг пятнистый замер на месте и уставился на него. Да, друг Антонио. Вы знаете, старый дон Торрес – настоящий льянеро, отважный и ловкий, работал в Эль Карибе, а тамошние дички самые коварные во всей Арауке. Так вот, в то утро я впервые увидел, как дон Торрес побледнел, – это при его-то темной коже! Короче говоря, он так и не решился накинуть лассо; тут же собрал своих людей и сказал им: «Увлекся я и не заметил, что это сам «Старый Башмак» из Альтамиры. Прах меня возьми, если я еще когда-нибудь хоть раз брошу лассо в этих местах».
   Несмотря на взволнованные рассказы товарищей, Кармелито продолжал молчать, и Антонио поинтересовался:
   – Что ты на это скажешь, Кармелито? Правду говорит Пахароте?
   Но тот ответил скупо и уклончиво:
   – Я там не был. А может, чем-то другим был занят! «Парень явно не хочет вылезать из норы», – подумал Антонио.
   Пахароте между тем продолжал:
   – Пусть бог не даст мне больше никогда соврать, коли сейчас я говорю неправду. И со «Старым Башмаком» тоже. Но если не хотите верить мне, поверьте хоть Марии Ньевесу. Он-то, известно, слов на ветер не бросает. Раз домовой снова стал появляться, значит, конец ведьминым проделкам. Теперь наш черед, альтамирцев. Так что начинай, Кармелито, а не то упустишь выигрыш.
   Кармелито повернулся в гамаке на другой бок и проговорил с досадой:
  – Когда вы перестанете твердить о колдовстве доньи Барбары? Какое там колдовство! Просто у этой бабы мужская храбрость, как у всех, кто силой добивается уважения к себе на этой земле.
   «Ого! Наконец-то прорвался наш нарыв!» – сказал себе Антонио.
   А Пахароте продолжал назидательно:
   – Что касается храбрости, тут ты прав, Кармелито. Только не все ею кичатся. Некоторые предпочитают не выставлять ее напоказ. А что донья Барбара искушена в колдовстве – 'всякий знает. Вот хоть бы такой случай, послушайте, – за что купил за то и продам.
   Он сплюнул сквозь зубы и начал:
   – Неделю назад, поутру собрались миедовские пеоны за скотом в саванны Коросаля, – там, сами знаете, его всегда полно. Только они приготовились выехать, как вдруг в окне показывается донья Барбара – еще в исподнем – и говорит им: «Зря время потеряете. Сегодня вам и теленка не удастся взять». Пеоны не послушались и поехали, – все равно уж сидели в седле. И что же? Как в воду смотрела: не пригнали ни одного сосунка. На пастбищах, где обычно тьма скота, не оказалось ни одной коровы.
   Пахароте сделал короткую паузу и продолжал:
   – Это еще куда ни гало. Слушайте, что было дальше. Не много погодя, кажется третьего дня, едва прокричали первые петухи, будит она своих пеонов и говорит: «Седлайте живей да ступайте в саванны Лагартихеры. Там спит стадо дичков. Семь-десять пять коров – всех застанете еще тепленькими». Как сказала, так и вышло. Объясни мне, Кармелито, как эта женщина, сидя дома, могла сосчитать дикий скот в Лагартихере? Ведь до тех мест лиги две с лишним будет.
   Кармелито не снизошел до ответа, и, чтобы выручить друга, заговорил Мария Ньевес:
   – К чему отрицать то, чего она сама не скрывает: индейцы научили ее таким штукам, какие нам и не снятся. Например, как-то один близкий ей человек донес, что любовник ее обкрадывает. Она ответила так: «Ни он, ни кто другой не угонит у меня ни одной коровы. Он может собрать сколько угодно скота, но за пределы Эль Миедо скот не выйдет. Животные взбунтуются и повернут к своим пастбищам, потому что у меня есть помощник в этом деле».
   – Помощник-то у нее есть, это точно, – подтвердил Венансио. – Сам Мандинга. Компаньон, как она его называет. С ним она совещается по ночам в комнате для колдовства, куда никого не впускает.
   Россказни о колдовстве доньи Барбары продолжались бы без конца, если бы Пахароте не переменил тему беседы.
   – Но скоро этому конец. Свист рыжего, который слышал мой дружок Мария Ньевес, означает, что пробил ее последний час. А пока и то хорошо, что с приездом доктора прекратятся проделки этого разбойника дона Бальбино. Ну и человек, вот падок на чужое! Уж чего больше – Ахирелитского духа обобрал.
   Мария Ньевес не преминул вставить:
   – Насчет этого помолчи, брат. Не один дон Бальбино запускал руку в святую кружку.
   Дух из Ахирелито – один из многих на равнине – был самым популярным объектом религиозного поклонения у обитателей долины Арауки. Отправляясь в путь, они молились ему, а если их дорога проходила мимо рощи Ахирелито, делали крюк, чтобы зажечь свечку или оставить монету. В роще под деревом стоял небольшой навес из пальмовых ветвей, под сенью которого теплились благодарственные свечи, а вместо церковной кружки лежала половинка высушенной тыквы. Священник из ближайшего селения время от времени изымал накопившуюся лепту и раз в месяц служил по духу заупокойную мессу. Никто не охранял эти деньги, и говорили, что среди прочих монет нередко можно было видеть золотые унции и морокоты – материальное выражение обещаний, данных в трудные минуты. Легенда об Ахирелитском духе сложилась очень просто. Однажды в роще Ахирелито был найден труп человека. А немного погодя кому-то, попавшему в трудное положение, пришло в голову сказать: «Дух из Ахирелито, выручи меня из беды». И так как беда действительно миновала, то он, проезжая через Ахирелитскую рощу, спешился, соорудил навес и зажег первую свечу. Все остальное сделало время.
   Услышав ехидный намек Марии Ньевеса, Пахароте возразил:
   – В темную не бить, друг. Это я запускал руку в духову тыкву. Но раз не все здесь знают эту историю, я расскажу по порядку, чтобы люди не верили злым языкам. Так вот. Оказался я как-то без гроша за душой, а, как назло, деньги нужны были до зарезу, – так ведь всегда бывает. А тут ехал я через Ахирелитскую рощу… И вдруг меня словно осенило, как раздобыть монет. Подъехал к дереву, слез с лошади, помянул святую троицу и поздоровался с покойником: «Как дела, партнер:' Деньги есть?» Дух промолчал, зато тыква сказала моим глазам: «Есть у меня четыре фуэрте [48 - Фуэрте – венесуэльская серебряная монета, равная но стоимости пяти боливарам.] в этой куче сентаво [49 - Сентаво – мелкая бронзовая или никелевая монета, 1/20 часть боливара.]». Ей-богу, даже в голове зачесалось, – так меня мысль защекотала. «Послушайте, друг. Давайте рискнем в костяшки на эти четыре фуэрте. У меня предчувствие, что мы обязательно сорвем банк в первом же местечке, которое встретится мне по дороге. Играем на паях: ваши деньги, моя ловкость». И он ответил мне, как все духи, беззвучно: «Конечно, Пахароте! Бери сколько надо, и не раздумывай. А если даже и проиграешь, не велика беда. Все равно их прикарманил бы священник». Я взял деньги и, доехав до Ачагуас, завернул в игорный дом и стал ставить один фуэрте за другим.
   – И сорвал банк? – спросил Антонио.
   – Какое там! Я и глазом не успел моргнуть, как меня выпотрошили дочиста. У этих дьяволов из игорных домов даже к духам никакого уважения нет. Я пошел спать, насвистывая, а на обратном пути, проезжая Ахирелито, сказал покойнику: «Вам, конечно, уже известно, партнер, что дело не выгорело. В другой раз наверняка повезет. А пока вот вам гостинец». И поставил ему свечку, – стоимостью в лочу [50 - Лоча – никелевая монета в 1/8 часть боливара.]! – от которой света было гораздо больше, чем от четырех фуэрте, попади они в руки попа.
   Громким хохотом наградили слушатели плутовство Пахароте. Потом потолковали о чудесах, которые творил дух в последнее время, н наконец улеглись по своим гамакам.
   В канее царит тишина. Уже далеко за полночь, и луна отодвигает вглубь саванные дали. Петух, крепко спящий на ветвях тотумо, видит во сне ястребов, и его испуганный крик вызывает переполох в разбуженном курятнике. Собаки, развалившиеся на земле в патио, поднимают морды и настороженно поводят ушами, но слышат только, как вокруг смоковницы летают совы да летучие мыши, и снова прячут носы в лапы. Мычит корова в главном коррале. Издали доносится рев быка, должно быть почуявшего ягуара.
   Пахароте, уже засыпая, бормочет:
   Матерый бык! Не хватает коня и лассо. Настоящий льянеро – я сам!
   Кто-то смеется, а другой спрашивает:
   – Уж не «Башмак» ли это?
   – Хорошо бы! – откликается Антонио.
   На этом все умолкают.

   VIII. Укрощение неука

   Льяносы красивы и страшны. Необыкновенная красота сочетается здесь с ужасами смерти. Смерть подстерегает повсюду, по ее никто не боится. Равнина наводит страх, но этот страх не холодит сердца: они так же горячи, как вольный ветер солнечных просторов, как лихорадка равнинных болот.
   Льяносы сводят с ума и заставляют человека, рожденного в этих бескрайних и диких землях, навсегда оставаться льянеро. Во время войны это безумие с особой силой проявилось в поджогах сухотравья в Мукуритас и в героическом броске у Кесерас дель Медио [51 - Кесерас-делъ-Медио – местечко в муниципалитете Ягуаль, на реке Араука; здесь в 1819 году во время освободительной войны против Испании отряд льянеро в сто пятьдесят человек под предводительством республиканского военачальника Хосе Антонио Паэса обманным маневром, почти не понеся потерь, разгромил пятитысячную армию испанцев во главе с опытнейшим генералом Пабло Морильо.]; в повседневной работе – в укрощении неуков и в охоте па диких быков, хотя это не столько работа, сколько отчаянное геройство; в часы отдыха льяносы – и в грубоватых шутках, и в рассказах о путевых злоключениях, и в грустно-лирических куплетах; льяносы – в приступах ленивого безразличия: вокруг необъятные просторы, а идти никуда не нужно, горизонты повсюду открыты, а искать нечего; и в дружбе: сначала недоверие, затем – полная искренность; и в схватке с врагом: стремительное и яростное нападение; и в любви: «превыше всего мой конь». Везде и во всем – льяносы!
   Обширная земля, созданная для мирного труда и для бранного подвига. Нет предела ее просторам, как нет предела человеческим надеждам и стремлениям!
   – Поднимайтесь, ребята! Заря на серых прикатила!
   Это голос Пахароте, он просыпается всегда в хорошем настроении, а «серые» – нехитрая метафора скотовода-поэта – крутобокие, окрашенные зарей облачка на горизонте, за темной полосой редкого леса.
   В кухне, где закопченные стены освещены подвешенным к потолку масляным светильником, уже готовят кофе. В дверях один за другим появляются пеоны. Касильда разливает ароматный отвар, и они отхлебывая глоток за глотком, обсуждают предстоящие дела. У всех такой вид, словно ждут чего-то хорошего. Мрачен один Кармелито, – он уже оседлал своего коня, чтобы навсегда покинуть Альтамиру. Антонио говорит:
   – Первым делом объездим каурого жеребца. Доктору нужна хорошая лошадь, а лучше этого неука желать нечего.
   – Каурый – добрый конь, ничего не скажешь! – подтверждает объездчик Венансио.
   И Пахароте добавляет:
   – Его дон Бальбино для себя облюбовал. Он в лошадях толк знает, – этого у него не отнимешь.
   – Жаль коня: уж если возить на себе, так хоть стоящего всадника, – бормочет Кармелито.
   Когда пеоны направились к загону, где находился неук, он задержал Антонио и сказал ему:
   – Я понимаю, тебе это неприятно, но я решил здесь больше не оставаться. Почему – не спрашивай.
   – Мне и спрашивать нечего, я знаю, что с тобой происходит, Кармелито, – отозвался Антонио. – Но я не стану тебя уговаривать, хоть и рассчитывал на тебя, как ни на кого другого. Одна у меня просьба: подожди немного. Дня два – не больше, пока я не научусь обходиться без тебя.
   И хотя Кармелито сразу понял, что Антонио просит отсрочки в надежде на то, что он изменит свое мнение о хозяине, все же согласился.
   – Ладно. Будь по-твоему. Из уважения к тебе останусь, и то пока не привыкнешь обходиться без меня, как ты говоришь. Но есть вещи, к которым на этой земле нельзя привыкнуть.
   Рассвет на равнине наступает быстро. Вот уже потянул над саванной свежий утренний ветерок, пахнущий мастрансами [52 - Мастранса – пахучее растение из семейства губоцветных.] и скотом. Спускаются куры с ветвей тотумо и мерекуре [53 - Мерекуре – дерево со съедобными плодами.]; ненасытный талисайо [54 - Талисайо – порода петухов; крылья и шея их желтой окраски, грудь черная.] прикрывает их но очереди золотым плащом своих крыльев, и они раздуваются и млеют от любви. Свистят в траве куропатки. На частоколе главного корраля заливается серебряной трелью параулата [55 - Параулата – разновидность скворца.]. Суетливыми группками порхают с места на место прожорливые попугаи перико; в небе кружат крикливые гуирири [56 - Гуирири – дикая утка.], тянутся, похожие снизу на алые четки, цепочки красных корокор [57 - Корокора – голенастая, похожая на цаплю птица с розовым или красным оперением.]; еще выше плывут белые цапли, спокойные и молчаливые. И под оглушительный гам птиц, купающихся в золотисто-нежном утреннем свете, на широкой земле, где уже бродят дикие стада и скачут, приветствуя день заливистым ржанием, пугливые табуны, полно и мощно бьется пульс вольной, суровой жизни льяносов. Сантос Лусардо видит все это с галереи дома и чувствует, как все фибры его души звучат в лад с этой дикой музыкой.
   Громкие голоса у загона отвлекают его:
   – Неук принадлежит доктору Лусардо, ведь он пойман в альтамирских саваннах. Нечего рассказывать сказки, будто это жеребенок миедовской кобылы. Помошенничали, и хватит! – решительным тоном выкладывал Антонио Сандоваль огромному парню, который только что подъехал к загону и требовал объяснить, почему заарканили каурого.
   Сантос понял, что приехал его управляющий Бальбино Пайба, и направился к загону, чтобы прекратить ссору.
   – В чем дело? – спросил он обоих.
   Но так как ни Антонио, онемевший от душившей его ярости, ни его противник, не пожелавший снизойти до объяснений, ничего не ответили, то Сантос властно повторил вопрос, обращаясь уже прямо к приехавшему:
   – В чем дело, я спрашиваю?
   – А в том, что он мне дерзит, – ответил здоровяк.
   – А вы кто такой? – полюбопытствовал Лусардо, словно не подозревая, кто стоит перед ним.
   – Бальбино Пайба. К вашим услугам.
   – Ах, вот как! – наивно воскликнул Сантос. – Значит, вы мой управляющий? Вовремя же вы явились! И вместо того чтобы, как полагается, принести мне извинения за свое вчерашнее отсутствие, вы еще затеваете здесь ссоры!
   Бальбино коснулся пальцами усов и ответил совсем не так, как собирался, когда ехал сюда, надеясь припугнуть Лусардо:
   – Я не знал, что вы приехали вчера. Вот только сейчас узнал… То есть предполагаю, судя по вашему тону…
   – Правильно предполагаете.
   Но Пайба уже успел оправиться от минутной растерянности и, пытаясь вернуть утраченные позиции, заявил:
   – Ну… я принес извинения. Теперь, полагаю, ваша очередь: тон, каким вы говорили со мной… Откровенно говоря, я не привык к подобному обращению.
   Не теряя выдержки, Сантос произнес, насмешливо улыбаясь:
   – Какое у вас, однако, скромное желание! «Молодец!» – мысленно отметил Пахароте.
   У Бальбино пропала всякая охота бахвалиться, а вместе с тем и надежда остаться на посту управляющего.
   – Вы хотите сказать, что увольняете меня, и, следовательно, на этом моя роль кончается?
   – Пока нет. Вы должны еще представить мне отчет. Но это не сейчас.
   И он повернулся спиной к Бальбино, пробормотавшему сквозь зубы:
   – Когда вам будет угодно.
   Антонио взглянул на Кармелито, а Пахароте, обращаясь к Марии Ньевесу и Венансио, которые стояли внутри загона, ожидая конца сцены и делая вид, будто готовятся спутать каурого, крикнул, вкладывая в слова двоякий смысл:
   – Эй, ребята! Что вы там возитесь, почему до сих пор не спутали этого неука? Посмотрите, как он дрожит от ярости, а скорей всего, от страха. И ведь ему только показали веревку! Что же будет, когда мы повалим его наземь?
   – А вот мы сейчас возьмем его в оборот. Посмотрим, сбросит ли он эти путы, как сбрасывал другие, – откликнулись в тон ему Мария Ньевес и Венансио, веселым смехом одобряя слова товарища, относившиеся и к Бальбино и к каурому.
   Непокорное животное – порывистое, с тонкими линиями тела и горделиво посаженной головой, с гладкой блестящей шерстью и горячим взглядом – действительно разорвало путы, накинутые на него во время поимки, и теперь, повинуясь инстинкту, держалось подальше от пеонов, стараясь быть все время среди других неуков, круживших внутри загона.
   Наконец Пахароте удалось схватить конец веревки, которую каурый волочил за собой. Он уперся ногами в землю и, откинув тело назад, сдержал сильный рывок коня, повалив его наземь.
   – Спутывай его, приятель! – крикнул Мария Ньевес. – Не давай ему подняться.
   Но каурый тут же вскочил на тонких длинных ногах, дрожа от гнева. Пахароте дал ему остыть и успокоиться и затем стал медленно, шаг за шагом, подступать к нему, приноравливаясь надеть шоры.
   Жеребец, дрожа всем телом, с налившимися кровью глаза ми, стоял не двигаясь. Антонио, угадав его намерения, крикнул Пахароте:
   – Осторожнее! Смотри, ударит.
   Пахароте медленно протянул вперед руку, но надеть шоры не успел, – едва он коснулся ушей жеребца, как тот взвился на дыбы, норовя угодить копытами в лицо пеону. Пахароте ловко отскочил в сторону и выругался:
   – Вот сукин сын, порченый дьявол!
   Этого момента было вполне достаточно, чтобы жеребей снова смешался с другими неуками, которые наблюдали за происходящим, вытянув шеи и насторожив уши.
   – Заарканивай его! – приказал Антонио. – Бросай лассо.
   Еще минута, и жеребец оказался в петле, при каждом движении все туже сжимавшей его шею. Мария Ньевес и Венансио бросились накладывать на него путы, и так, со связанными ногами и с неумолимой петлей на шее, жеребец рухнул на землю, побежденный и задыхающийся.
   Надев па коня шоры и уздечку, люди дали ему встать на ноги, и тут же Венансио укрепил на его спине легкое седельце, которым пользуются объездчики лошадей. Жеребец отбивался, вставая на дыбы и лягаясь, но вскоре понял, что защищаться бесполезно, и утих, парализованный, как столбняком, яростью, весь в поту, чувствуя на себе позорное седло, никогда раньше не касавшееся его спины.
   Стоя у входа в загон, Сантос Лусардо наблюдал весь процесс укрощения, с волнением вспоминая детство. Когда-то и он мчался на дикой лошади вот так, как помчится сейчас объездчик, навстречу вольному ветру льяносов. И когда Венансио уже заносил ногу, чтобы вскочить на каурого, Лусардо услышал у себя над ухом голос Антонио, обратившегося к нему на «ты».
   – Сантос, помнишь, как ты сам объезжал лошадей, а старик выбирал для тебя неуков?
   Сантос сразу понял, что хотел сказать верный пеон своим вопросом. Укрощение! Величайшее испытание доблести, как понимает ее льянеро, демонстрация мужества и сноровки. Вот что необходимо было увидеть в нем этим людям, чтобы уважать его. Он машинально отыскал взглядом Кармелито – тот стоял по другую сторону загона, облокотись о перекладину, – и, внезапно решившись, сказал:
   – Подождите, Венансио. Я сам поеду.
   Антонио улыбнулся, довольный, что не ошибся в хозяине; Венансио и Мария Ньевес удивленно и недоверчиво переглянулись, а Пахароте произнес грубовато-откровенно:
   – В этом нет никакой нужды, доктор. Мы и так знаем, что вы не из робкого десятка. Пусть едет Венансио.
   Но на Сантоса уже не действовали никакие доводы. Он вскочил на неука, и тот почти прижался к земле, почувствовав на спине человека.
   Кармелито удивленно ахнул и замер, внимательно следя за каждым движением хозяина. Ноги всадника сильно сдавили бока каурого, и конь, стесненный шорами и удерживаемый недоуздком, который ни на секунду не отпускали Пахароте и Мария Ньевес, только дрожал от ярости, обливаясь потом и скаля зубы.
   Бальбино Пайба, оставшийся у корраля в надежде показать Лусардо, – если тот еще раз заговорит с ним, – что его высокомерный тон не пройдет ему даром, презрительно улыбнулся и проговорил сквозь зубы:
   – Посмотрим, как этот… молодчик уткнется головой в собственную землю.
   Тем временем Антонио торопился дать последние наставления Сантосу, хотя тот в них совсем не нуждался:
   – Поначалу не удерживайте его, пусть пробежится, а затем начните мало-помалу переводить на шаг. Зря не бейте, только в случае крайней необходимости. Осторожней – сейчас он рванется. Этот каурый – норовистый конь. На дыбы встает редко, но с места срывается, как дьявол. Мы с Венансио поедем следом.
   Но Лусардо уже ничего не слышал. Поглощенный своими ощущениями и охватившим все его существо порывом, чувствуя, что сам, как дикий конь, горит от нетерпения, он крикнул, наклоняясь, чтобы сбросить с каурого шоры:
   – Отпускайте!
   – С богом! – воскликнул Антонио.
   Пахароте и Мария Ньевес выпустили из рук недоуздок и отскочили в стороны. Взметнулась под копытами земля. Конь и всадник, слившись воедино, взвились в воздух, и не успела рассеяться пыль, как каурый несся уже далеко, далеко, жадно глотая свежий ветер родных саванн.
   Позади, прижавшись к холкам своих коней, мчались во весь опор Антонио и Венансио, с каждой минутой все больше и больше отставая от Лусардо.
   – Ошибся я в этом человеке, – взволнованно прошептал Кармелито.
   А Пахароте возбужденно кричал:
   – Ну, что я тебе говорил, Кармелито? Выходит, и правда, под галстуком-то у него волосатая грудь! Да еще какая волосатая! Видел, каков он в седле! Чтобы сбросить такого, жеребцу надо самому повалиться на спину. – И тут же продолжал, стараясь задеть Бальбино: – Наконец-то юбочники узнают, что значит настоящий мужчина в штанах. Теперь-то мы увидим, всяк ли, кто рычит, и вправду ягуар?
   Но Бальбино пропустил эти слова мимо ушей, зная, что уж если Пахароте решался на что-нибудь, то легко переходил от слова к делу.
   «Еще все может быть, – успокаивал он себя. – Франтик действительно горяч, но каурый-то не вернулся, и кто знает,
   вернется ли? Саванна гладкая, когда смотришь на нее поверх травы; а под травой, на каждом шагу канавы да ямы, есть где шею свернуть».
   И все же вскоре, бесцельно потолкавшись около канеев, он сел на лошадь и уехал из Альтамиры, решив не дожидаться пока от него потребуют отчета в его плутовских махинациях.
   Бескрайняя земля, созданная для мирного труда и для бранного подвига! От бешеной езды кружится голова и перед глазами стремительно проносятся степные миражи. Ветер свистит в ушах, высокая трава расступается и тут же смыкается вновь, тростник хлещет по лицу и по рукам, режет кожу; но тело не чувствует ни ударов, ни ран. Временами земля исчезает из-под ног: пригорки и ямы, таящие в себе смертельную опасность, лошадь берет с лету. Галоп! Его дробные удары – неизменная музыка льяносов. Обширная земля! Сколько ни скачи – нет ей конца и края!
   Но вот конь начинает сдаваться. Вот он переходит на спокойный бег. Вот уже идет шагом и фыркает, потряхивая головой, – взмокший, весь в пене, покоренный, и все же не потерявший своей гордой осанки. Вот, сопровождаемый парой прирученных коней, он приближается к усадьбе и заливисто, радостно ржет. Пусть свобода потеряна, зато на его спине – настоящий мужчина.
   И Пахароте встречает коня традиционной одобрительной прибауткой:
   – Бурый-каурый летел, как птица, бурому-каурому скакать – не лениться!

   XI. Спящая красавица

   На обратном пути Сантос, удрученный только что разыгравшейся сценой, снова повстречался с молодой крестьянкой, у которой спрашивал дорогу. Только теперь, увидев, в какой нищете живет Лоренсо Баркеро, он догадался, что это дикое, лохматое, босоногое, одетое в грязные тряпки существо и есть дочь его двоюродного брата.
   Девушка лежала на земле, рядом с вязанкой собранных в роще полуобугленных веток; подперев ладонями подбородок, она мечтательно смотрела перед собой.
   Сантос остановился, желая как следует разглядеть ее. Изношенное, грязное платьишко плотно облегало спину, бедра и ноги, поражавшие скульптурной красотой линий; нарушали очарование только широкие, тяжелые, никогда не знавшие обуви ступни ног с огрубевшей и потрескавшейся кожей, но именно они-то и привлекли его сочувственное внимание.
   Услышав фырканье лошади, девушка подняла голову и, увидев совсем рядом всадника, сжалась в комок, прикрыв подолом голые ноги. Затем, недовольно проворчав что-то, громко рассмеялась.
   – Ты – Марисела? – спросил ее Сантос.
   Она заставила его повторить вопрос и только после этого ответила с присущей дикарке грубостью, удвоенной смущением:
   – Чего спрашивать, коли и так знаете?
   – Собственно, твоего имени я не знаю. Я только предполагаю, что ты – дочь Лоренсо Баркеро Марисела, и хочу удостовериться в этом.
   Девушка, недоверчивая, как лесное животное, с которым ее сравнил отец, переспросила, услышав незнакомое слово:
   – Удостовериться? Чего вы на меня уставились? Поезжайте своей дорогой.
   «Не так уж плохо, что невежество стоит на страже ее невинности», – подумал Сантос и спросил:
   – А как ты понимаешь слово «удостовериться»?
   – Ишь какой любопытный! – воскликнула она, снова разразившись смехом.
   «Наивность это или хитрость?» – спросил себя Сантос, понимая, что девушке нравится, что он остановился и разговаривает с ней. Поэтому уже без улыбки он продолжал с состраданием разглядывать эту груду нечесаных волос и лохмотьев.
   – Ну, до каких пор будете торчать тут? – проворчала Марисела. – Почему не едете?
   – То же самое я хочу спросить тебя. До каких пор ты будешь оставаться здесь? Пора домой. Не страшно бродить одной по таким глухим местам?
   – А чего мне бояться? Звери меня сожрут, что ли? Да и вам-то какое дело, где я брожу? Вы что – мой таита, чтобы выговаривать мне?
   – Как ты груба, девочка! Тебя даже разговаривать с людьми не научили!
   – Вот и научите! – И она опять затряслась от смеха.
   – Да, я научу тебя, – ответил Сантос, чувствуя, как сострадание к ней перерастает в симпатию. – Но в благодарность за будущие уроки ты должна сейчас же показать мне свое лицо. Что ты все прячешься?
   – Очень надо, – буркнула она, еще больше сжимаясь в комок. – Ступайте себе, а то застанет ночь в лесу.
   – Я не тронусь с места, пока ты не откроешь мне своего лица. Я ведь приехал только затем, чтобы познакомиться с тобой. Мне говорили, что ты очень некрасива, но я не поверю, пока не увижу собственными глазами. Трудно поверить, что моя родственница может быть некрасивой. Я еще не сказал: ведь ты моя племянница.
   – Врите больше! – воскликнула она. – У меня нет никакой родни, кроме таиты. Свою мать и ту я не знаю.
   При упоминании о ее матери Сантос замолчал и нахмурился, и она, боясь, что он рассердился, проговорила, взглянув на него из-под руки:
   – Мы совсем и не похожи. А то разве вы замолчали бы так вдруг?
   Но, дитя, – возразил он мягко. – Я действительно двоюродный брат твоего отца, и зовут меня Сантос Лусардо. Спроси у отца, если хочешь удостовериться. И не толкуй это слово превратно, как несколько минут назад.
   – Ладно. Раз вы – мой дядя… Хоть я этому и не больно верю… Ба! А еще говорят, что мы, женщины, любопытны!
   Нате, глядите, да ступайте своим путем.
   И хотя Сантос уже не настаивал, она подняла и тут же опустила голову; но при этом крепко зажмурилась и сжала губы, чтобы не вырвался смех – знак кокетливого смущения и простодушия. Ей было лет пятнадцать, и хотя постоянное недоедание п неряшливость сильно портили ее внешность, за слоем грязи и растрепанными космами угадывалось лицо необыкновенной красоты.
   Нескольких мгновений было достаточно, чтобы глаза Сантоса заметили это.
   – Как же ты хороша, дитя! – воскликнул он, и в его сочувственном взгляде появился новый оттенок.
   Она, притихнув, смущенно потупилась, стыдясь первого проблеска гордости за себя, вызванного его похвалой, и умоляюще проговорила:
   – Уезжайте же!
   – Еще не все, – возразил Сантос. – Ты не показала мне своих глаз. Ну-ка, посмотри сюда. А! Понимаю, почему ты боишься открыть их. Ты, наверное, косоглазая?
   – Косоглазая? Я? Смотрите!
   И, решительно выпрямившись, она широко раскрыла глаза – самое красивое, что было в ее лице, – и уставилась на него не мигая.
   – Нет, она просто прекрасна! – снова воскликнул Сантос.
   – Уезжайте же! – повторила Марисела, не сводя с него глаз, и было видно, как порозовело ее лицо под слоем грязи.
   – Подожди. Сейчас я дам тебе первый из моих уроков, за которые ты уже заплатила.
   Он спрыгнул с лошади, приблизился к девушке, не спускавшей с него своих огромных черных глаз, полных боязливой мольбы, и, взяв ее за руку, поднял с земли:
   – Иди сюда, племянница. Я покажу тебе, для чего существует на свете вода. Ты прекрасна, но была бы еще прекрасней, если бы следила за своей внешностью.
   Искренний тон, каким говорил этот принадлежащий к неведомому ей миру человек, развеял безотчетный страх Мариселы, и она, закрыв лицо свободной рукой, стыдливо и довольно смеясь, позволила подвести себя к чистому озерку у края трясины.
   Сантос пригнул девушке голову и, черпая пригоршнями воду, принялся, как ребенку, мыть ей руки и лицо, приговаривая:
   – Учись пользоваться водой и любить ее, она сделает тебя еще прекраснее. Твой отец плохо поступает, не занимаясь тобой, но твое пренебрежение к себе – это уже настоящий грех перед природой, создавшей тебя столь красивой. Уж чистой-то ты могла бы быть постоянно, – ведь в воде у тебя нет недостатка. Я пришлю тебе приличную одежду, гребенку и обувь. Переоденься, приведи в порядок волосы и не ходи босиком… Вот так! Так! Сколько времени ты не умывалась?
   Марисела послушно подставляла лицо прохладным струям, сжав губы, зажмурив глаза, трепеща от прикосновения сильных мужских рук. Затем Сантос вынул носовой платок, вытер ей лицо и, взяв ее за подбородок, поднял голову. Она открыла глаза и долго-долго смотрела на него, пока они не наполнились слезами.
   – Ну, хорошо, – проговорил Сантос. – Теперь возвращайся домой. Я провожу тебя – не стоит оставаться здесь одной так поздно.
   – Нет. Я пойду одна, – возразила она. – А вы поезжайте. И эти слова были сказаны уже совсем другим тоном.

//-- * * * --//
   Его руки вымыли ее лицо, а слова разбудили ее спящую душу. Она вдруг увидела, что вещи вокруг стали другими, и она сама – другая.
   Она ощущает чистоту своего тела, слышит: «Как ты хороша, дитя!» – и ее охватывает желание знать, какая она. Какие у нее глаза, рот, лицо? Она проводит руками по лицу, трогает щеки, тихонько гладит и ощупывает себя – может быть, руки скажут, какова Марисела?
   Но руки говорят: «Мы шершавые и ничего не чувствуем. Наша кожа огрубела от хвороста и колючек».
   Почему собственную красоту нельзя чувствовать, как чувствуют боль?
   С отъездом Сантоса радость не исчезла. Он оставил ей неизвестное доселе ощущение свежести на щеках. Нет, собственную красоту можно чувствовать! Это новое, приятное ощущение и есть ощущение красоты. Должно быть, вот так же дерево чувствует, как сквозь его твердую, морщинистую кору прорастают нежные молодые побеги; то же чувствует и саванна, когда в один прекрасный день, после мартовских пожаров, просыпается вся зеленая. Еще он оставил какое-то волнение, вызванное словами, которых она никогда раньше не слыхала. Она повторяет их и чувствует, как они отдаются в глубине ее сердца; она начинает понимать, что ее сердце всегда было чем-то черным, мрачным, безмолвным, пустым и гулким. Словно колодец возле дома – темный, глубокий, с зеркалом воды на самом дне. «Нет, она просто прекрасна!» Эти слова гулко отдаются в ней, как эхо в колодце.
   И не только она сама, изменился весь мир: густой лес, где она собирает хворост, безлюдная, всеми забытая роща, где можно часами лежать на песке не двигаясь, ни о чем не думая. Теперь птицы поют, и ей приятно слушать их пение, озерцо отражает берега, и ей нравится, что пальмы и небо опрокинулись в воду.
   От запутавшихся в вязанке хвороста лиан исходит аромат лесных цветов, и теперь ей доставляет удовольствие вдыхать его. Красота не только в ней, она – повсюду: в трели параулаты, в озерке и нежной траве на его берегах, в прямоствольной и светлой пальмовой роще, в бескрайней саванне, в тихих, золотистых сумерках. А она и не подозревала, что все это существует, все создано для того, чтобы радовались ее глаза!

   И вот Марисела не спит, лежа на циновке. Ей кажется чужим грязное ложе из жесткой травы, словно сейчас у нее другое тело, не привыкшее к неудобствам: ее раздражает прикосновение липких лохмотьев, которые раньше она не снимала даже на ночь, – ей кажется, будто она надела их впервые; ее существо протестует против обычных ощущений, сделавшихся вдруг невыносимыми, словно она все стала чувствовать по-новому.
   Кроме того, в ней пробудилась женщина, и это тоже гонит сон и усложняет жизнь, походившую прежде на жизнь ветра, который только и знает, что носится по саванне. Смутные чувства шевелятся в ее сердце: здесь и радость с долей страдания, и надежда, омраченная страхом. Она то встряхивает головой, желая прогнать мысли, то вдруг замирает, ожидая, чтобы они вернулись. И еще многое другое происходит с ней, и во всем этом она никак не может разобраться.
   Уже поют птицы – скоро рассвет.
   – Вставай, Марисела! Вода в колодце свежая, прохладная. Ее охладили звезды, купавшиеся в ней всю ночь. Еще и сейчас несколько звезд лежат на самом дне. Иди, зачерпни их кувшином, плесни на себя, и ты будешь такая же чистая, как они.
   Восходит солнце, гаснет луна, и в утренней тишине пальмовую рощу охватывает священный трепет.
   Кувшин то и дело опускается в колодец, и грунтовая вода, не знавшая света, льется, искрясь, на молодое обнаженное тело.

   XII. Когда-нибудь мечта станет пылью

   Велико было удивление Антонио, когда на следующий день, пригласив Сантоса посмотреть, как сильно продвинулась граница Эль Миедо в альтамирские земли, он, подъехав вдвоем с ним к Маканильялю, увидел, что дом Мондрагонов стоит на старом месте.
   – Его перенесли сегодня ночью! – воскликнул Антонио. – Вот где стоял межевой столб. Яма-то осталась.
   – Ну, что же, – проговорил Сантос. – Теперь он стоит там, где полагается, и вопрос можно считать улаженным, по крайней мере на данный момент. А чтобы в будущем дом не переехал обратно, мы огородимся с этой стороны.
   Но Антонио заметил:
   – Вы хотите сказать, что признаете эту границу и согласны уступить донье Барбаре то, что она так нечестно выиграла у вас?
   – Решения суда – свершившийся факт. Они давно вступили в законную силу. В свое время я мог бы опротестовать многие из них, если не все; но я не умел защищать собственные интересы… Да земли и без того достаточно. Вот скота я не вижу. Одно-два стада виднеются в саванне.
   – Скот тоже есть, – возразил Антонио. – Только он одичал и живет в укрытиях. Я уже говорил вам, в Альтамире много дикого скота. Мы, ваши друзья, всякими хитростями старались не приручать ого. Только так и можно было сохранить его в отсутствие хозяина. Работники – вот что нам нужно.
   – Действительно, опустела Альтамира. Раньше здесь повсюду виднелись дома, люди.
   – Бальбино, как заступил управляющим, так последних поселенцев выжил, чтобы никто не мешал соседям угонять альтамирский скот.
   – Значит, донья Барбара – не единственный мой враг?
   – Она-то делала с вашим добром, что ее душе угодно; и Другие не терялись, загребали в свое удовольствие. Возьмите, к примеру, хоть водопои. Их уничтожили в Альтамире, зато устроили поближе к своим владениям, и скот сам пошел к ним в руки. В полдень пошлют к такому водопою нескольких пеонов с арканами, те и пригонят целое стадо. Вон там, вдалеке, идет стадо, видите? Оно держит путь к водопоям на Брамадоре. Раньше эти земли были лусардовскими, а теперь принадлежат
   Эль Миедо, и бык, который ведет это стадо, можно сказать, уже не ваш. Мы хоть и видели, как пеоны доньи Барбары приучают скотину ходить туда на водопой, а сделать ничего не могли. А уж про «мусью», забравшего в свои лапы Солончаки в Ла Баркеренье, и говорить нечего! Я имею в виду мистера Дэнджера, я вам давеча рассказывал о нем. Этот самому хитрому льянеро сто очков вперед даст. Чуть какая корова зашла в проход Коросалито – он ее забирает себе. Так что первым делом нам нужно вернуть скот к старым водопоям и восстановить изгородь, которая до смерти вашего отца закрывала проход Коросалито. Тогда скот не будет ходить к Солончакам Ла Баркереньи Хотите, сегодня же выроем ямы для столбов?
   – К чему такая поспешность? Чтобы определить границы Альтамиры, мне придется прежде посмотреть по документам, какие земли входят в нее, и заглянуть в Закон льяносов.
   – Закон льяносов? – переспросил с едкой усмешкой Антонио. – А вы знаете, как его здесь называют? «Закон доньи Барбары». Говорят, его сочиняли по ее заказу и за ее деньги.
   – Ничего удивительного, раз тут такие порядки. Но закон есть закон, и его нельзя обходить. Придет время, и закон будет исправлен.
   Вечером, ознакомившись предварительно с описью альтамирских земель и разделом о землепользовании в Законе льяносов, Сантос составил письменные извещения на имя доньи Барбары и мистера Дэнджера. Уведомив соседей о своем намерении огородить имение, он просил их в возможно короткий срок вывести из пределов Альтамиры принадлежащий им скот, если таковой будет обнаружен, и, в свою очередь, вернуть альтамирский, находящийся на пастбищах Эль Миедо и Солончаков.
   Антонио сам повез эти письма.
   «Ну, теперь у доньи Барбары не будет таких доходов, – размышлял он в пути. – Правда, эта затея – поставить изгородь, как указывают бумаги, – пустое дело, нашел где законы блюсти. Но донье Барбаре она все равно придется не по нраву, это уж как пить дать. Так-то, сеньора, кто-то рано или поздно должен был указать вам ваше место».

//-- * * * --//
   На следующий день вечером Сантос в сопровождении Антонио отправился в Лусардовскую рощу. После двухчасовой езды по утоптанным пастбищам они въехали в заросли горького метельника, где совсем не было видно следов скота.
   Из-за темной рощи поднималась полная луна, разливая печальный свет по бескрайнему, заросшему высокими травами полю.
   Антонио пустил коня шагом и, посоветовав Лусардо не шуметь и держаться осмотрительно, поднялся вместе с ним на вершину холма.
   – Тихо! – проговорил он. – Сейчас будет такое, чего и представить себе не можете.
   Он поднес ко рту сложенные рупором ладони, и пронзительный крик потряс ночную тишину.
   Мгновенно со всех сторон поднялся шум. Он нарастал с каждой секундой, и огромное пространство вокруг холма задрожало и загудело от топота многочисленных диких стад.
   – Слышите? – воскликнул пеон. – Это тысячи и тысячи неклейменых дичков, которые еще не знают человека. Более семи лет здесь не появлялась ни одна лошадь. А ведь это – пустяки по сравнению с тем, что есть в более глухих местах, по направлению к Кунавиче. Несмотря на все испытания, Альтамира еще жива! То, что скот одичал, спасло хозяйство от полного разорения. Теперь надо его ловить и приручать. Я думаю, пора заняться этими дичками. Как вам кажется? Жаль, что у нас нет хороших ловцов – с таким стадом не всякий совладает. Но я знаю, откуда можно пригласить людей. Кроме того, хорошо бы опять завести сыроварни; те, что были здесь раньше, вполне оправдывали себя. И доход от них неплохой, и молодняк легче приручить. Ведь здешний скот очень уж дикий. Сколько лошадей погубишь, пока переловишь его!
   Эти житейские доводы были сами по себе достаточно убедительны, чтобы согласиться на строительство сыроварен; но Сантос Лусардо соглашался с ними еще и потому, что, помимо экономической выгоды, любое начинание, помогающее борьбе с дикостью, было для него делом огромной моральной важности.
   На следующий же день в беседе с Антонио Сантос высказал мысль, явно связанную с планом цивилизации льяносов.
   – Сегодня только с одного раза нам удалось заарканить пятьдесят дичков, – сообщил ему Сандоваль.
   Ловить арканом неклейменый скот – излюбленное занятие апурейских льянеро. Поскольку хозяйства, расположенные в бескрайних саваннах Апуре, не огорожены, скот свободно переходит с земель одного на земли другого. Владельцы хозяйств пополняют свои стада или во время вакерий, когда каждый из них, договорившись с соседями, собирает и метит весь пойманный на своих пастбищах молодняк и неклейменых коров, или в промежутках между вакериями, в любой момент, по праву сильного. Эта примитивная форма обогащения – возможная только в льяносах и узаконенная при условии, что скотовод владеет достаточным количеством земель и голов скота, – мало чем отличается от обыкновенной кражи и представляет собой не работу, а, скорее, излюбленный спорт обитателей льяносов, где до сих пор сила равна закону.
   Поэтому Сантос сказал Антонио:
   – Все это мешает развитию животноводства: люди думают не о том, чтобы разводить и выращивать скот, а о том, как бы пополнить свои стада за счет чужих. С этим можно покончить, если Закон льяносов обяжет собственников огородить свои владения.
   – Может, вы и правы, – заметил Антонио. – Но чтобы узаконить огораживание, пришлось бы сперва изменить самих льянеро. Льянеро не терпит изгородей. Он хочет видеть свою саванну вольной, какой ее создал бог, – именно такой он ее любит. Лиши его этого удовольствия, и он умрет с тоски. Льянеро счастлив, когда может сказать: сегодня я заарканил столько-то голов. Ему безразлично, что сосед говорит то же самое; льянеро всегда уверен: его собственный скот в безопасности, и если соседи воруют, то не у него, а у других.
   Тем не менее Лусардо продолжал думать об изгороди. Она явилась бы началом цивилизации льяносов. Всемогущей силе она противопоставит право, своеволие человека ограничит общепризнанным порядком.
   Теперь ему было ясно, с чего должен начать истинный цивилизатор: добиваться, чтобы огораживание приобрело в льяносах силу закона.
   Мысли одна за другой стремительно проносились в его голове, словно миражи в саванне, когда мчишься на дикой лошади. Проволочная нить – символ деятельности человека, решившего исправить промахи природы, – прочертила бы единственный и прямой путь в будущее на этой земле бесчисленных дорог, где испокон веков гибнут в поисках верного направления людские надежды.
   Взволнованный, он громко разговаривал сам с собой: простиравшаяся перед его мысленным взором цивилизованная и процветающая Равнина будущего казалась поистине прекрасной.
   День выдался солнечный и ветреный. По траве пастбищ, окруженных иллюзорными, созданными миражем водами, как по морю, катились волны, и над дальними холмами, вдоль линии горизонта, двигались, точь-в-точь как дымки паровоза, столбы подхваченной ветром пыли.
   И Сантос – то ли в шутку, то ли забывшись на мгновение, – воскликнул:
   – Железная дорога! Там – железная дорога!
   И грустно улыбнулся, как улыбается человек, утративший призрачную мечту, но тут же, любуясь проделками озорного ветра на верхушках холмов, восторженно прошептал:
   – Когда-нибудь мечта станет былью. В льяносы придет прогресс, и варварство отступит, побежденное. Пусть нам не доведется увидеть этого собственными глазами, но в волнении тех, кто это увидит, будет доля и наших чувств.