Глава 2

По воскресеньям семейство Клири отправлялось в церковь, только Мэгги должна была сидеть дома с кем‑нибудь из старших мальчиков, и она с нетерпением ждала того дня, когда подрастет и ее тоже станут брать в церковь. Падрик Клири полагал, что маленьким детям нечего делать в чужом доме, пусть даже и в доме божием. Поступит Мэгги в школу, научится сидеть тихо — тогда можно будет ее и в церковь пустить. Но не раньше. И вот каждое воскресное утро она стояла у калитки, под кустом утесни‑ка, и горестно смотрела, как все семейство усаживается в дряхлую колымагу, а тот из братьев, кому поручено присматривать за нею, Мэгги, прикидывается, будто ему одно удовольствие пропустить мессу. Из всех Клири только Фрэнк и вправду наслаждался, когда мог побыть подальше от остальных.
Религия занимала в жизни Пэдди совсем особое место. К его женитьбе католическая церковь отнеслась не слишком одобрительно, потому что Фиа была протестанткой; ради Пэдди она оставила свою веру, но не перешла в мужнину. Трудно сказать почему, быть может, дело в том, что сама она была из Армстронгов, старинного рода первопоселенцев, издавна неукоснительно исповедовавших англиканскую веру, Пэдди же только‑только приехал из Ирландии, да притом не из английской ее части, и за душой ни гроша. Армстронги жили в Новой Зеландии задолго до прибытия первых официальных «колонистов» и потому принадлежали к местной аристократии. С их точки зрения замужество Фионы было не что иное, как постыдный «mesalliance».
Основателем новозеландского клана был Родерик Армстронг, и основал он его прелюбопытным образом.
Все началось событием, которое отозвалось в Англии восемнадцатого века множеством непредвиденных последствий: американской войной за независимость. До 1776 года британские корабли ежегодно переправляли в Виргинию и Северную и Южную Каролину свыше тысячи мелких преступников, запроданных по контракту на долгосрочные работы, что, по сути, было ничуть не лучше рабства. Британское правосудие тех времен было сурово и непреклонно: убийцы, поджигатели, загадочные преступники, туманно именуемые «виновные в ложном цыганстве», и воры, укравшие на сумму свыше шиллинга, карались смертью на виселице. Виновного в преступлениях помельче ждала пожизненная ссылка в Америку.
Но с 1776 года доступ в Америку был закрыт, и перед Англией встала нелегкая задача: число осужденных день ото дня множится, а девать их некуда. Все узилища переполнены, «излишки» набиты битком в плавучие тюрьмы, гниющие на якорях в устьях рек. Надо было что‑то предпринять — ну и предприняли. С великой неохотой, ибо пришлось потратить на это несколько тысяч фунтов, капитану Артуру Филипу велено было отплыть к Великой Южной Земле. Шел 1787 год. На одиннадцати судах капитана Филипа отправились в путь свыше тысячи осужденных, да еще матросы, офицеры и отряд морской пехоты. То отнюдь не было овеянное славой странствие в поисках свободы. В конце января 1788 года, через восемь месяцев после отплытия из Англии, флот прибыл в залив Ботани‑Бей. Его Сумасшедшее Величество Георг Третий основал новую свалку для своих каторжников — колонию Новый Южный Уэльс.
В 1801 году, когда ему только‑только минуло двадцать, Родерик Армстронг был приговорен к пожизненной ссылке. Последующие поколения Армстронгов уверяли, будто он был из сомерсетских дворян, начисто разоренных американской революцией, и ни в каком преступлении не повинен, однако никто никогда всерьез не пытался проверить родословную знаменитого предка. Они лишь грелись в отраженных лучах его славы и кое‑что присочиняли от себя.
Каковы бы ни были его происхождение и положение в Англии, молодой Родерик Армстронг был сущий дьявол. За восемь месяцев невыразимо тяжкого плавания к Новому Южному Уэльсу он обнаружил крайнее упрямство и несговорчивость и нипочем не поддавался смерти, что еще возвысило его в глазах корабельного начальства. Прибыв в 1803 году в Сидней, он повел себя и того несносней, и его отправили на остров Норфолк, в тюрьму для неисправимых. С ним невозможно было сладить. Его морили голодом; бросили в карцер — тесный каменный мешок, где ни стать, ни сесть, ни лечь; стегали бичами так, что вся спина превращалась в кровавое месиво; приковали цепями к скале в море — пускай захлебывается. А он смеялся в лицо палачам — жалкий скелет, обтянутый прозрачной кожей и еле прикрытый грязным тряпьем, во рту у него не уцелело ни одного зуба, тело сплошь в рубцах и шрамах, но весь он был — вызов, ненависть, и, казалось, ничем это пламя не угасить. Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе не умирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что все еще жив.
В 1810 году его с партией кандальников отправили на Ван‑Дименову Землю пробивать дорогу в твердом, как железо, песчанике в пустыне за Хобартом. Улучив минуту, Родерик своей киркой пробил дыру в груди начальника конвоя; он и еще десять каторжников разделались с пятью остальными конвоирами, медленно, по ломтику срезая у них мясо с костей — все пятеро изошли криком и умерли в страшных мучениях. Ведь и ссыльные, и их стражи были уже не люди, а сущее зверье, дикари, в чьих чувствах не осталось ничего человеческого. Родерик Армстронг просто не мог удариться в бега, оставив своих мучителей на свободе или предав скорой смерти, так же как не мог он примириться с участью каторжника.
Поддерживая силы ромом, хлебом и вяленым мясом, что нашлось у убитых солдат, одиннадцать беглецов под ледяным дождем одолели долгие мили лесной чащи и вышли к гавани китобоев — Хобарту; здесь они украли баркас и без парусов, без воды и пищи решили пересечь Тасманово море. Когда баркас вынесло на дикий западный берег Южного острова Новой Зеландии, на борту оставались в живых только Родерик Армстронг и еще двое. Он никогда не рассказывал об этом невообразимом плаванье, но люди перешептывались, будто эти трое потому и выжили, что убили и съели своих более слабых спутников.
Было все это ровно через девять лет после высылки Родерика Армстронга из Англии. Он был еще молод, но выглядел на все шестьдесят. К 1840 году, когда в Новой Зеландии появились первые поселенцы, чей приезд был официально разрешен, Армстронг уже отхватил отличные земли в округе Кентербери на Южном острове, взял себе «жену» из племени маори и стал отцом тринадцати красавцев отпрысков, наполовину полинезийцев. А к 1860 году Армстронги уже принадлежали к новозеландской аристократии, сыновей отправляли в Англию в самые привилегированные учебные заведения и хитроумием и стяжательством пренаглядно подтвердили, что они и впрямь потомки личности незаурядной и опасной. Внук Родерика Джеймс в 1880 году стал отцом Фионы — единственной дочери среди его пятнадцати детей.
Если Фионе и недоставало суровых протестантских обрядов, к которым она привыкла в детстве, она ни разу ни словом об этом не обмолвилась. Она вполне терпимо относилась к вере мужа, по воскресеньям ходила с ним слушать мессу, следила за тем, чтобы дети росли католиками. Но сама в католическую веру так и не обратилась, а потому каких‑то оттенков не хватало: не читались молитвы перед едой и перед сном, будни не были проникнуты благочестием.
Если не считать единственной поездки в Уэхайн полтора года назад, Мэгги никогда еще не отходила от дома дальше коровника и кузницы в овражке. Утром первого школьного дня она так разволновалась, что после завтрака ее стошнило — пришлось поскорей отнести ее в спальню, вымыть и переодеть. Прощай, чудесная новенькая синяя матроска с широким белым воротником, пришлось опять влезть в противное платье из коричневой фланели с таким тесным высоким воротом на пуговицах, что Мэгги всегда казалось: вот‑вот он ее задушит.
— И ради бога, Мэгги, в другой раз, когда тебя затошнит, скажи сразу! Не сиди и не жди, пока будет поздно и мне, ко всему, придется еще прибирать и чистить за тобой. А теперь поторапливайся, если опоздаешь к звонку, сестра Агата уж, наверно, тебя побьет. Веди себя хорошо и слушайся братьев.
Когда Фиа наконец уложила в старую школьную сумку завтрак Мэгги — хлеб с джемом и легонько вытолкала ее за дверь. Боб, Джек, Хьюги и Стюарт уже подпрыгивали у ворот от нетерпения!
— Пошли, Мэгги, опаздываем! — крикнул Боб, и они зашагали по дороге.
Мэгги, еле поспевая, бегом кинулась за братьями.
Было рано, начало восьмого, а утреннее солнце давно уже пригревало; только в самых тенистых местах на траве еще не высохла роса. На Уэхайн вела проселочная дорога, две глубокие колеи — полосы темно‑красной глины — разделяла широкая лента ярко‑зеленой травы. А по обе стороны в высокой траве цвели во множестве белые лилии, каллы и оранжевые настурции, и аккуратные дощатые заборы предупреждали, что посторонним сюда доступа нет.
Боб всегда шел в школу, точно канатоходец, по верху заборов с правой стороны и кожаную сумку с книгами при этом нес не через плечо, а на голове. Левые заборы принадлежали Джеку, и младшим Клири досталась сама дорога. Из овражка, где стояла кузница, они взобрались по высокому, крутому косогору, где Робертсонова дорога соединялась с Уэхайнской, и приостановились перевести дух; пять ярко‑рыжих голов вспыхнули на фоне голубого неба в пушистых белых облачках. Теперь — лучшая часть пути, под гору; они взялись за руки и пустились вприпрыжку с вершины холма, она быстро скрылась позади, в зарослях цветов… жаль, некогда прокрасться под забором мистера Чепмена и скатиться до самого низа, будто пущенные с горы камни.
От дома Клири до Уэхайна было пять миль, и когда Мэгги увидела вдали телеграфные столбы, у нее дрожали коленки и совсем сползли носки. Прислушиваясь — не звонит ли уже школьный колокол. Боб нетерпеливо поглядывал на сестренку — еле тащится, порой поддергивает штанишки и тяжко вздыхает. Розовое лицо ее в рамке густых локонов как‑то странно побледнело. Боб вздохнул, сунул сумку с книгами Джеку и вытер ладони о штаны.
— Поди сюда, Мэгги, я тебя дотащу на закорках, — проворчал он и свирепо глянул на братьев — пусть не воображают, будто он разнюнился из‑за девчонки.
Мэгги вскарабкалась ему на спину, подтянулась повыше, обхватила его ногами, блаженно прислонилась головой к костлявому братнину плечу. Теперь можно с удобством поглядеть на Уэхайн.
Смотреть‑то было не на что. Уэхайн, беспорядочно раскинувшийся по обе стороны дороги с полосой гудрона посередине, в сущности, был просто большой деревней. Самым большим домом тут была гостиница — двухэтажная, с навесом от солнца — он тянулся над дорожкой, ведущей к крыльцу, и дальше, на столбах, вдоль сточной канавы. Следующим по величине был универсальный магазин, он тоже мог похвастать навесом для защиты от солнца, да еще под заваленными всякой всячиной витринами стояли две длинные деревянные скамьи, чтобы прохожие могли передохнуть. Перед зданием муниципалитета красовался флагшток, на ветру полоскался трепаный, линялый государственный флаг. Город еще не обзавелся гаражом, экипажи на бензиновом ходу были наперечет, зато по соседству с муниципалитетом имелась кузница и за нею — конюшня, а бензоколонка торчала рядом с колодой, из которой поили лошадей. Лишь один‑единственный дом — какая‑то лавка — и правда бросался в глаза: престранный, ярко‑синий, очень неанглийского вида; все остальные выкрашены были в скромный коричневый цвет. Бок о бок стояли англиканская церковь и городская школа, как раз напротив — церковь монастыря Пресвятого Сердца и монастырская школа.
Мальчики Клири поспешно миновали универсальный магазин, и тут зазвонил колокол монастырской школы, и тотчас отозвался звоном погуще колокол на столбе перед городской школой напротив. Боб пустился рысцой, и они вбежали в посыпанный песком двор, там с полсотни детей уже выстраивались в ряд перед монахиней очень маленького роста, у нее в руках была гибкая трость выше нее самой. Не дожидаясь ее распоряжения. Боб отвел своих в сторону от общего строя и остановился, не сводя глаз с трости.
Не сразу можно было заметить, что здание монастыря двухэтажное, потому что стояло оно за оградой, поодаль от дороги, в глубине просторного двора. Четыре монахини ордена милосердных сестер жили в верхнем этаже, одну из них никогда никто не видел — она исполняла должность экономки; три большие комнаты внизу служили классами. По всем четырем сторонам здания снаружи шла широкая крытая веранда, в дождь ученикам разрешалось чинно сидеть здесь во время перемены и завтрака, но в погожие дни никто из детей не смел сюда сунуться. Несколько ветвистых смоковниц давали кое‑какую тень просторному двору перед школой, а позади нее пологий спуск вел к поросшему травой кругу, вежливо именуемому «крикетной площадкой» — здесь и правда частенько играли в крикет.
Боб и его братья застыли на месте, не обращая внимания на приглушенные смешки остальных, а те вереницей двинулись в дом под звуки гимна «Вера наших отцов», который бренчала на плохоньком школьном фортепьяно сестра Кэтрин. Лишь когда вся вереница скрылась в дверях, сестра Агата, все время стоявшая точно суровое изваяние, повернулась и, величественно шурша по песку широчайшим саржевым подолом, прошествовала к детям Клири.
Мэгги уставилась на нее во все глаза — она никогда еще не видела монахини. И правда, необычайное зрелище, живого — только три красных пятна: лицо и руки сестры Агаты, а остальное — ослепительно белый крахмальный чепец и нагрудник, и черным‑черны складки необъятного одеяния, да с железной пряжки — кольца, скрепляющего на плотной талии широкий кожаный пояс, свисают тяжелые деревянные четки. Кожа сестры Агаты навек побагровела от чрезмерного пристрастия к чистоте и от острых, как бритва, краев чепца, стискивающих голову спереди, и то, что даже трудно назвать лицом, словно существовало само по себе, никак не связанное с телом: на двойном подбородке, немилосердно сжатом тисками того же головного убора, там и сям пучками торчали волосы. А губ вовсе не видно, озабоченно сжаты в жесткую черту — нелегкая задача быть невестой христовой в такой вот глуши, в далекой колонии, где времена года — и те шиворот навыворот, если дала монашеский обет полвека назад в тихом аббатстве в милом Килларни, на юге милой Ирландии. Стальная оправа круглых очков безжалостно выдавила на переносье сестры Агаты две ярко‑красные отметины, из‑за стекол подозрительно высматривали блекло‑голубые злые глазки.
— Ну, Роберт Клири, почему вы опоздали? — отрывисто рявкнула сестра Агата, в голосе ее не осталось и следа былой ирландской мягкости.
— Простите, сестра Агата, — без всякого выражения сказал Боб, все еще не сводя голубовато‑зеленых глаз с тонкой, подрагивающей в воздухе трости.
— Почему вы опоздали? — повторила монахиня.
— Простите, сестра Агата.
— Начинается новый учебный год, Роберт Клири, и я полагаю, что хотя бы сегодня ты мог постараться прийти вовремя.
Мэгги бросило в дрожь, но она собрала все свое мужество.
— Ой, извините, это все из‑за меня! — пропищала она. Взгляд блеклых голубых глаз передвинулся с Боба на Мэгги и пронизал ее насквозь; в простоте душевной девочка не подозревала, что нарушила первое правило в нескончаемой войне не на жизнь, а на смерть между учителями и учениками: пока тебя не спросят, молчи. Боб поспешно лягнул ее по ноге, и Мэгги растерянно покосилась на него.
— Почему из‑за тебя? — спросила монахиня. Никогда еще с Мэгги не говорили так сурово.
— Ну, меня за столом стошнило, даже до штанишек дошло, и маме пришлось меня вымыть и переодеть, и я всех задержала, — простодушно объяснила Мэгги.
Ничто не дрогнуло в лице сестры Агаты, только рот стал совсем как сжатая до отказа пружина да кончик трости немного опустился.
— Это еще что? — отрывисто спросила она Боба, словно перед нею появилось какое‑то неведомое и до крайности отвратительное насекомое.
— Извините, сестра Агата, это моя сестренка Мэгенн.
— Так объяснишь ей на будущее, Роберт, что есть вещи, о которых воспитанные люди, настоящие леди и джентльмены, никогда не упоминают. Никогда, ни при каких обстоятельствах мы не называем предметы нашей нижней одежды, в приличных семьях детям это правило внушают с колыбели. Протяните руки, вы все.
— Но ведь это из‑за меня! — горестно воскликнула Мэгги и протянула руки ладонями вверх — она тысячу раз видела дома, как это изображали братья.
— Молчать! — прошипела, обернувшись к ней, сестра Агата. — Мне совершенно неинтересно, кто из вас виноват. Опоздали все, значит, все заслуживают наказания. Шесть ударов, — с холодным удовлетворением произнесла она приговор.
В ужасе смотрела Мэгги, как Боб протянул недрогнувшие руки и трость так быстро, что не уследить глазами, опять и опять со свистом опускается на раскрытые ладони, на самую чувствительную мякоть. После первого же удара на ладони вспыхнула багровая полоса, следующий удар пришелся под самыми пальцами, там еще больнее, и третий — по кончикам пальцев, тут кожа самая тонкая и нежная, разве что на губах тоньше. Сестра Агата целилась метко. Еще три удара достались другой руке, потом сестра Агата занялась следующим на очереди — Джеком. Боб сильно побледнел, но ни разу не охнул, не шевельнулся, так же вытерпели наказание и Джек, и даже тихий, хрупкий Стюарт.
Потом трость поднялась над ладонями Мэгги — и она невольно закрыла глаза, чтоб не видеть, как опустится это орудие пытки. Но боль была как взрыв, будто огнем прожгло ладонь до самых костей, отдалось выше, выше, дошло до плеча, и тут обрушился новый удар, а третий, по кончикам пальцев, нестерпимой мукой пронзил до самого сердца. Мэгги изо всей силы прикусила нижнюю губу, от стыда и гордости она не могла заплакать, от гнева, от возмущения такой явной несправедливостью не смела открыть глаза и посмотреть на монахиню; урок был усвоен прочно, хотя суть его была отнюдь не в том, чему хотела обучить сестра Агата.
Только к большой перемене боль в руках утихла. Все утро Мэгги провела как в тумане: испуганная, растерянная, она совершенно не понимала, что говорится и делается вокруг. В классе для самых младших ее толкнули на парту в последнем ряду, и до безрадостной перемены, отведенной на завтрак, она даже не заметила, кто ее соседка по парте; в перемену она забилась в дальний угол двора, спряталась за спины Боба и Джека. Только строгий приказ Боба заставил ее приняться за хлеб с джемом, который приготовила ей Фиа.
Когда снова зазвонил колокол на уроки и Мэгги нашла свое место в веренице учеников, туман перед глазами уже немного рассеялся, и она стала замечать окружающее. Обида на позорное наказание ничуть не смягчилась, но Мэгги высоко держала голову и делала вид, будто ее вовсе не касается, что там шепчут девчонки и почему подталкивают друг друга в бок.
Сестра Агата со своей тростью стояла перед рядами учеников; сестра Диклен сновала то вправо, то влево позади них; сестра Кэтрин села за фортепьяно — оно стояло в классе младших, у самой двери, — и в подчеркнуто маршевом ритме заиграла «Вперед, христово воинство». Это был, в сущности, протестантский гимн, но война сделала его и гимном католиков тоже. Милые детки маршируют под его звуки и впрямь как крохотные солдатики, с гордостью подумала сестра Кэтрин.
Из этих трех монахинь сестра Диклен была точной копией сестры Агаты, только на пятнадцать лет моложе, но в сестре Кэтрин еще оставалось что‑то человеческое. Она, разумеется, была ирландка, всего лишь тридцати лет с хвостиком, и прежний пыл в ней не совсем еще угас; ей все еще радостно было учить детей, и в обращенных к ней восторженных рожицах ей по‑прежнему виделось нетленным подобие Христово. Но она вела старший класс, ибо сестра Агата полагала, что старшие уже достаточно биты, чтобы вести себя прилично даже при молодой и мягкосердечной наставнице. Сама сестра Агата обучала младших, дабы по‑своему вылепить из младенческой глины послушные умы и сердца, а средние классы были предоставлены сестре Диклен.
Надежно укрывшись в последнем ряду, Мэгги решилась поглядеть на соседку по парте. Пугливо покосилась и увидела широкую беззубую улыбку и круглые черные глазищи на смуглом и словно бы чуть лоснящемся лице. Восхитительное лицо — Мэгги‑то привыкла к светлой коже и к веснушкам, ведь даже у Фрэнка, черноволосого и черноглазого, кожа совсем белая, и она быстро решила, что ее соседка — самая красивая девочка на свете.
— Как тебя зовут? — краешком губ шепнула смуглая красавица; она грызла карандаш и сплевывала кусочки дерева в дырку, где полагалось бы стоять чернильнице.
— Мэгги Клири, — прошептала в ответ Мэгги.
— Ты, там! — раздался сердитый окрик.
Мэгги подскочила, недоуменно огляделась. Послышался приглушенный стук — все двадцать детей разом отложили карандаши — и негромкий шорох отодвигаемых в сторонку драгоценных листков бумаги, чтобы можно было потихоньку облокотиться на парту. У Мэгги душа ушла в пятки — все смотрят на нее! По проходу между партами быстрым шагом приближалась сестра Агата; Мэгги охватил несказанный ужас; если б было куда, она бросилась бы бежать со всех ног. Но позади — перегородка, за которой помещается средний класс, по обе стороны — тесные ряды парт, а впереди сестра Агата. Мэгги побледнела, задохнулась от страха, руки ее на крышке парты то сжимались, то разжимались, она подняла на монахиню огромные, в пол‑лица, перепуганные глаза.
— Ты разговаривала, Мэгенн Клири.
— Да, сестра Агата.
— Что же ты сказала?
— Как меня зовут, сестра Агата.
— Как тебя зовут! — язвительно повторила сестра Агата и обвела взглядом других детей, будто уверенная, что и они разделяют ее презрение. — Не правда ли, дети, какая честь для нас? В нашей школе появилась еще одна Клири, и ей не терпится всем сообщить, как ее зовут! — Она опять повернулась к Мэгги. — Встань, когда я с тобой говорю, невежа! Изволь протянуть руки.
Мэгги кое‑как поднялась, длинные локоны упали на лицо и опять отскочили. Она отчаянно стиснула руки и все сжимала их, но сестра Агата истуканом стояла над нею и ждала, ждала, ждала… Наконец Мэгги заставила себя протянуть руки, но под взмахом трости задохнулась от ужаса и отдернула их. Сестра Агата вцепилась в густые волосы у Мэгги на макушке и подтащила ее к себе, лицом чуть не вплотную к страшным очкам.
— Протяни руки, Мэгенн Клири. Это было сказано вежливо, холодно, беспощадно. Мэгги раскрыла рот, и ее стошнило прямо на одеяние сестры Агаты. Все дети, сколько их было в классе, испуганно ахнули, а сестра Агата стояла багровая от ярости и изумления, и отвратительная жидкость стекала по складкам черной ткани на пол. И вот трость пошла лупить Мэгги по чему попало, а девочка скорчилась в углу, вскинув руки, закрывая лицо, и ее все еще тошнило. Наконец сестра Агата выбилась из сил, рука отказывалась поднять трость, и тогда она показала на дверь.
— Иди домой, маленькая дрянь, филистимлянка, — сказала она, круто повернулась и ушла в класс сестры Диклен.
Вне себя от боли и ужаса, Мэгги оглянулась на Стюарта; он кивнул — мол, уходи, раз тебе велено, в добрых зеленоватых глазах его были жалость и понимание. Мэгги вытерла рот платком, спотыкаясь, побрела к двери и вышла во двор. До конца занятий оставалось еще два часа; она понуро плелась по улице, нечего было надеяться, что братья ее нагонят, и она натерпелась такого страху, что не могла сообразить, где бы их подождать. Придется самой дойти до дому и самой признаться во всем маме.
Шатаясь, через силу Фиа вытащила на заднее крыльцо корзину, полную только что выстиранного белья, и едва не споткнулась о Мэгги. Девочка сидела на верхней ступеньке, уронив голову в колени, ярко‑рыжие локоны на концах слиплись, платье спереди все в пятнах. Фиа опустила непосильную ношу, со вздохом отвела прядь волос, упавшую на глаза.
— Ну, что случилось? — устало спросила она.
— Меня стошнило на сестру Агату.
— О господи! — Фиа взялась руками за ноющую поясницу.
— И еще меня побили, — прошептала Мэгги, в глазах ее стояли непролитые слезы.
— Весело, что и говорить, — Фиа подняла тяжелую корзину, с трудом выпрямилась. — Ума не приложу, как с тобой быть, Мэгги. Придется подождать, посмотрим, что скажет папа.
И она пошла через двор к веревкам, где уже моталась на ветру половина выстиранного белья.
Мэгги уныло потерла глаза ладонями, поглядела вслед матери, потом встала и поплелась по тропинке вниз, к кузнице.
Когда она стала на пороге, Фрэнк только что подковал гнедую кобылу мистера Робертсона и заводил ее в стойло. Он обернулся, увидел сестру, и его разом захлестнули воспоминания о всех муках, которых он сам когда‑то натерпелся в школе. Мэгги еще совсем малышка, такая пухленькая и такая милая чистая душа, но живой огонек у нее в глазах грубо погасили, и в них затаилось такое… убить бы за это сестру Агату! Да‑да, убить, стиснуть ее двойной подбородок и придушить… Инструменты полетели на пол, кожаный фартук — в сторону, Фрэнк кинулся к сестренке.
— Что случилось, кроха? — спросил он, низко наклонился и заглянул ей в лицо.
От девочки противно пахло рвотой, но он овладел собой и не отвернулся.
— Ой, ой, Ф‑ф‑фрэнк! — всхлипнула несчастная Мэгги. Лицо ее скривилось, и, наконец, будто прорвав плотину, хлынули слезы. Она обхватила руками шею Фрэнка, изо всех сил прижалась к нему и заплакала — беззвучно, мучительно зарыдала, так странно плакали все дети Клири, едва выходили из младенческого возраста. На эту боль тяжко смотреть, и тут не поможешь ласковыми словами и поцелуями.
Когда Мэгги затихла, Фрэнк взял ее на руки и отнес на кучу душистого сена возле гнедой кобылы Робертсона; они сидели вдвоем, позабыв обо всем на свете, а мягкие лошадиные губы подбирали сено совсем рядом; Мэгги прижалась головой к обнаженной гладкой груди брата, и локоны ее разлетались, когда лошадь раздувала ноздри и громко фыркала от удовольствия.
— Почему она побила нас всех, Фрэнк? — спросила Мэгги. — Я ведь ей сказала, что мы все из‑за меня опоздали.
Фрэнк уже притерпелся к запаху; протянул руку, рассеянно погладил кобылу по чересчур любопытной морде и легонько оттолкнул ее.
— Мы — бедные, Мэгги, в этом главная причина. Монахини всегда ненавидят бедных учеников. Вот походишь еще денек‑другой в эту паршивую школу и сама увидишь: сестра Агата не только к нам, Клири, придирается, и к Маршаллам тоже, и к Макдональдам. Все мы бедные. А были бы богатые, приезжали бы в школу в большой карете, как О'Брайены, так монашки нам бы в ножки кланялись. Но мы ж не можем пожертвовать церкви орган, или шитый золотом покров на алтарь, или новую лошадь и коляску для монахинь. Чего ж на нас глядеть. Как хотят, так с нами и расправляются. Помню, один раз сестра Агата до того на меня озлилась — стала орать: «Да заплачешь ты наконец, Фрэнсис Клири? Закричи, доставь мне такое удовольствие! Взвой хоть раз, и я не стану бить тебя так сильно и так часто!» Вот тебе и еще причина, почему она нас ненавидит, тут Маршаллам и Макдональдам до нас далеко. Из нас, Клири, ей слезы не выбить. Она думает, мы станем лизать ей пятки. Так вот, я ребятам сказал, что я с ними сделаю, если кто из них захнычет, когда его бьют, и ты тоже запомни, Мэгги. Как бы она тебя ни лупила, и пикнуть не смей. Ты сегодня плакала?
— Нет, Фрэнк.
Мэгги зевнула, веки сами закрылись, большой палец потянулся ко рту и не сразу попал куда надо. Фрэнк уложил сестренку на сено и, улыбаясь и тихонько напевая, вернулся к наковальне.
Мэгги еще спала, когда вошел Пэдди. Руки у него были по локоть в грязи — сегодня он убирал навоз на скотном дворе мистера Джермена, — широкополая шляпа нахлобучена до бровей. Он окинул взглядом Фрэнка, тот ковал тележную ось, над головой его вихрем кружились искры; потом Пэдди поглядел на дочь — она спала, свернувшись клубочком на куче сена, и гнедая кобыла Робертсона свесила голову над спящим ее лицом.
— Так я и думал, что она здесь, — сказал Пэдди, отбросил хлыст для верховой езды и повел свою старуху чалую в глубь сарая, к стойлу.
Фрэнк коротко кивнул, вскинул на отца сумрачный взгляд, в котором Пэдди всегда, к немалой своей досаде, читал какое‑то сомнение и неуверенность, и опять занялся раскаленной добела осью; обнаженная спина его блестела от пота.
Пэдди расседлал чалую, завел в стойло, налил ей воды, потом приготовил корм — смешал овса с отрубями и плеснул туда же воды. Чалая тихонько благодарно заржала, когда он наполнил ее кормушку, и проводила его глазами, а Пэдди, на ходу стаскивая с себя рубаху, прошел к большому корыту у входа в кузницу. Вымыл руки, лицо, ополоснулся до пояса, при этом намокли и волосы, и штаны. Растираясь досуха куском старой мешковины, недоуменно посмотрел на сына.
— Мама сказала, Мэгги в школе наказали и отправили домой. Не знаешь толком, что там стряслось? Фрэнк отложил остывшую ось.
— Бедную дурашку стошнило прямо на сестру Агату. Пэдди уставился на дальнюю стену, торопливо согнал с лица усмешку и тогда лишь как ни в чем не бывало кивнул на Мэгги:
— Уж так разволновалась, что поступает в школу, а?
— Не знаю. Ее еще утром стошнило, потому они все задержались и к звонку опоздали. Всем досталось по шесть ударов, и Мэгги ужасно расстроилась — она‑то считала, что ее одну должны наказать. А после завтрака сестра Агата опять на нее накинулась, и нашу Мэгги вывернуло прямо на ее чистый черный подол.
— И дальше что?
— Сестра Агата чуть трость об нее не обломала и отправила домой.
— Ну, наказана и хватит, подбавлять не стану. Я наших монахинь очень уважаю, и не нам их судить, а только хотел бы я, чтобы они пореже хватались за палку. Оно, конечно, приходится им вбивать науки в наши тупые ирландские головы, но, как ни говори, кроха Мэгги нынче только первый раз пошла в школу.
Фрэнк смотрел на отца во все глаза. Никогда еще Пэдди не говорил со старшим сыном как со взрослым и равным.
От изумления Фрэнк даже позабыл свою вечную обиду: так вот оно что, хоть Пэдди всегда гордится и хвастает сыновьями, но Мэгги он любит еще больше… Во Фрэнке всколыхнулось доброе чувство к отцу, и он улыбнулся без обычного недоверия.
— Она у нас малышка первый сорт, правда? Пэдди рассеянно кивнул, он все еще не отрываясь глядел на дочь. Лошадь шумно вздохнула, фыркнула; Мэгги зашевелилась, повернулась и открыла глаза. Увидела рядом с Фрэнком отца, побледнела от испуга и порывисто села.
— Что, Мэгги, дочка, нелегкий у тебя денек выдался?
Пэдци шагнул к ней, подхватил на руки и чуть не ахнул от резкого запаха. Но только дернул плечом и крепче прижал к себе девочку.
— Меня побили, папочка, — призналась она.
— Что ж, насколько я знаю сестру Агату, это не в последний раз, — засмеялся Пэдди и усадил дочь к себе на плечо. — Пойдем‑ка поглядим, наверно, у мамы найдется в котле горячая вода, надо тебя вымыть. От тебя пахнет похуже, чем на скотном дворе у Джермена.
Фрэнк вышел на порог и провожал глазами две огненно‑рыжие головы, пока они не скрылись за изгибом тропы, ведущей в гору, потом обернулся и встретил кроткий взгляд гнедой кобылы.
— Пошли, старуха, отведу тебя домой, — сказал он и взялся за повод.
Приступ рвоты неожиданно принес Мэгги счастье. Сестра Агата продолжала бить ее тростью по рукам, но держалась теперь на безопасном расстоянии, а от этого удары были не так сильны и далеко не так метки.
Смуглая соседка Мэгги по парте оказалась младшей дочерью итальянца — хозяина ярко‑синего кафе в Уэхайне. Звали эту девочку Тереза Аннунцио, и она была туповата — как раз настолько, чтобы не привлекать особого внимания сестры Агаты, но не настолько, чтобы стать для сестры Агаты постоянной мишенью. Когда у Терезы выросли новые зубы, она стала настоящей красавицей, Мэгги ее обожала. Каждую перемену они гуляли по двору, обняв друг друга за талию — а это знак, что вы задушевные подруги и никто больше не смеет добиваться вашего расположения. Гуляли и говорили, говорили, говорили.
Однажды на большой перемене Тереза повела Мэгги в отцовское кафе и познакомила со своими родителями, со взрослыми братьями и сестрами. Все они пришли в восторг от этого золотого огонька, так же как Мэгги восхищалась их смуглой красотой, а когда она поглядела на них серыми глазищами в милых пестрых крапинках, объявили, что она настоящий ангелочек. От матери Мэгги унаследовала какую‑то неуловимую аристократичность — все ощущали ее с первого взгляда, ощутило это и семейство Аннунцио. Как и Тереза, они принялись ухаживать за Мэгги, угостили ее хрустящим картофелем, поджаренным в кипящем бараньем сале, и восхитительно вкусной рыбой, без единой косточки, обвалянной с тесте и поджаренной в том же кипящем жиру, только в отдельной проволочной сетке. Мэгги никогда еще не пробовала такой чудесной еды и подумала — хорошо бы тут есть почаще. Но надо еще, чтобы такое удовольствие ей разрешили мать и монахини.
Дома от Мэгги только и слышали: «Тереза сказала», «А знаете, что сделала Тереза?», и наконец Пэдди прикрикнул, что она ему все уши прожужжала своей Терезой.
— Не больно это умно — якшаться с итальяшками, — проворчал он с истинно британским бессознательным недоверием ко всем, у кого темная кожа и кто родом с берегов Средиземного моря. — Итальяшки грязный народ, Мэгги, дочка, они редко моются, — кое‑как пояснил он, смешавшись под обиженным и укоризненным взглядом дочери.
Фрэнк, обуреваемый ревностью, поддержал отца. И Мэгги дома стала реже заговаривать о подруге. Но неодобрение домашних не могло помешать этой дружбе, которую расстояние все равно ограничивало стенами школы; а Боб и младшие мальчики только радовались, что сестра поглощена Терезой. Значит, в перемену можно вволю носиться по двору, будто никакой Мэгги тут вовсе и нет.
Непонятные закорючки, которые сестра Агата вечно выводила на классной доске, понемногу обретали смысл, и Мэгги узнала, что когда стоит «
", надо сосчитать все цифры вместе, а когда « — „ — от того, что написано сверху, отнять то, что ниже, и под конец получится меньше, чем было. Она была смышленая и стала бы отличной, даже, пожалуй, блестящей ученицей, если б только могла одолеть страх перед сестрой Агатой. Но едва на нее обращались эти сверлящие глаза и сухой старческий голос бросал ей отрывистый вопрос, Мэгги начинала мямлить и заикаться и уже ничего не соображала. Арифметика давалась ей легко, но, когда надо было вслух доказать, как искусно она считает, она забывала, сколько будет дважды два. Чтение распахнуло перед нею двери в чудесный, увлекательнейший мир, но когда сестра Агата велела ей встать и громко прочитать несколько строк, она еле могла выговорить „кошка“ и совсем запуталась на слове «мяучит“. Казалось, ей навек суждено ежиться под язвительными замечаниями сестры Агаты, краснеть и сгорать от стыда, потому что над нею смеется весь класс. Ведь это ее грифельную доску сестра Агата с неизменным ехидством выставляет напоказ, ее старательно исписанные листки неизменно приводит в пример грязи и неряшества. Некоторые ученики из богатых были счастливыми обладателями ластиков, но у Мэгги взамен резинки имелся лишь кончик пальца — послюнив его, она терла и терла сделанную от волнения ошибку, так что отдирались бумажные катышки и выходила одна грязь. Палец протирал в листке дырки, способ этот строго‑настрого запрещался, но Мэгги с отчаяния готова была на все, лишь бы избежать громов и молний сестры Агаты.
До появления Мэгги главной мишенью для трости и злого языка сестры Агаты был Стюарт. Но Мэгги оказалась куда лучшей мишенью, потому что было в Стюарте печальное спокойствие и отрешенность, точно в каком‑то маленьком святом, и через это не удавалось пробиться даже сестре Агате. А Мэгги хоть и старалась изо всех сил не уронить достоинство рода Клири, как велел ей Фрэнк, но вся дрожала и заливалась краской. Стюарт очень жалел ее, старался хотя бы отчасти отвлечь гнев сестры Агаты на себя. Монахиня мигом разгадывала его хитрости и еще сильней разъярялась от того, как все эти Клири стоят друг за друга, что мальчишки, что девчонки. Спроси ее кто‑нибудь, чем, собственно, ее так возмущают дети Клири, она не сумела бы ответить. Но старой монахине, озлобленной и разочарованной тем, как сложилась ее жизнь, не так‑то легко было примириться с нравом этого гордого и чуткого племени.
Самым тяжким грехом Мэгги оказалось, что она — левша. Когда она впервые осторожно взялась за грифель на первом своем уроке письма, сестра Агата обрушилась на нее, точно Цезарь на галлов.
— Положи грифель, Мэгенн Клири! — прогремела она.
Так началось великое сражение. Мэгги оказалась безнадежной, неизлечимой левшой. Сестра Агата вкладывала ей в правую руку грифель, насильно сгибала пальцы должным образом, а Мэгги недвижимо сидела над грифельной доской, голова у нее шла кругом, и она, хоть убейте, не могла постичь, как заставить эту злосчастную руку исполнять требования сестры Агаты. Она внутренне деревенела, слепла и глохла; бесполезный придаток — правая рука — так же мало повиновался ее мыслям, как пальцы ног. Рука не слушалась, не сгибалась, как надо, и тянула корявую строку не по доске, а мимо, и, точно парализованная, роняла грифель; и что бы ни делала сестра Агата, эта правая рука не могла вывести букву «А». А потом Мэгги потихоньку перекладывала грифель в левую руку и, неловко заслоня доску локтем, выводила длинный ряд четких, будто отпечатанных прописных «А».
Сестра Агата выиграла сражение. Утром до уроков она стала привязывать левую руку Мэгги к боку и не развязывала до трех часов дня, до последнего звонка. Даже в большую перемену Мэгги приходилось есть свой завтрак, ходить по двору, играть, не шевеля левой рукой. Так продолжалось три месяца, и под конец она научилась писать правой, как того требовали воззрения сестры Агаты, но почерк у нее навсегда остался неважный. Для верности, чтобы она не вспомнила прежнюю привычку, левую руку ей привязывали к боку еще два месяца; а потом сестра Агата собрала учеников на молитву, и вся школа хором возблагодарила господа, который в премудрости своей направил заблудшую Мэгги на путь истинный. Все чада господни пользуются правой рукой; левши же — дьяволово семя, тем более, если они еще и рыжие.
В тот первый школьный год Мэгги утратила младенческую пухлость и стала очень худенькая, хотя почти не выросла. Она привыкла чуть не до крови обкусывать ногти, и пришлось терпеть, когда сестра Агата в наказание подводила ее с вытянутыми руками к каждой парте и всем и каждому в школе показывала, как безобразны ногти, когда их грызут. А ведь половина ребят от пяти до пятнадцати лет грызла ногти не хуже Мэгги.
Фиа достала пузырек с горьким соком алоэ и намазала этой гадостью кончики пальцев Мэгги. Все в доме обязаны были следить, чтобы она не смыла горький сок, а девочки в школе заметили предательские темные пятна, пришлось вытерпеть и это унижение. Сунешь палец в рот — мерзость жуткая, хуже овечьего мыла; в отчаянии Мэгги смочила слюной носовой платок и терла пальцы чуть не до крови, пока не смягчился немного мерзкий вкус. Пэдди взял хлыст — орудие куда более милосердное, чем трость сестры Агаты, и пришлось Мэгги прыгать по всей кухне. Пэдди считал, что детей не следует бить ни по рукам, ни по лицу, ни по ягодицам, а только по ногам. Больно не меньше, чем в любом другом месте, говорил он, а вреда никакого не будет. И однако, наперекор горькому алоэ, насмешкам, сестре Агате и отцову хлысту, Мэгги продолжала грызть ногти.

— А что случилось, вам кажется, вы серьезно больны? — быстро спросил отец Ральф, и в глазах его была неподдельная тревога.
Мэри Карсон пожала плечами.
— Я совершенно здорова. Но когда уже стукнуло шестьдесят пять, в этом есть что‑то зловещее. Вдруг понимаешь: старость это не что‑то такое, что может с тобой случиться, — оно уже случилось.
— Да, понимаю, вы правы. Вам утешительно будет слышать в доме молодые голоса.
— Ну нет, жить они здесь не будут, — возразила она. — Пускай поселятся в доме старшего овчара у реки, подальше от меня. Я вовсе не в восторге от детей и от детского крика.
— А вам не совестно так обращаться с единственным братом, Мэри, хоть он и много моложе вас?
— Он унаследует все мое состояние — пускай сперва потрудится, — отрезала Мэри Карсон.
За неделю до того, как Мэгги исполнилось девять, Фиона Клири родила еще одного сына, но перед этим, как она считала, ей везло: несколько лет детей не прибавлялось, только и случились два выкидыша. В девять лет Мэгги стала уже настоящей помощницей. А Фионе минуло сорок — возраст немалый, носить и рожать уже не под силу. И мальчик, Хэролд, родился слабеньким; впервые на памяти семьи в дом зачастил доктор.
И, как водится, пошла беда за бедой. После войны в сельском хозяйстве вместо расцвета настал упадок. Все трудней становилось найти работу.
Однажды вечером, когда кончили ужинать, старик Энгус Мак‑Уэртер доставил в дом Клири телеграмму, и Пэдди вскрыл ее дрожащими руками: телеграммы добрых вестей не приносят. Мальчики стеснились вокруг, только Фрэнк взял чашку чая и вышел из‑за стола. Фиа проводила его глазами и обернулась, услышав, как охнул Пэдди.
— Что случилось? — спросила она. Пэдди смотрел на листок бумаги такими глазами, словно тот возвещал чью‑то смерть.
— Это от Арчибальда, мы ему не нужны. Боб яростно грохнул кулаком по столу: он давно мечтал пойти с отцом работать помощником стригаля и начать должен был на ферме Арчибальда.
— Почему он так подло нас подвел, папа? Нам же завтра надо было приступать!
— Он не пишет почему, Боб. Наверно, какой‑нибудь гад нанялся за меньшую плату и перебежал мне дорогу.
— Ох, Пэдди, — вздохнула Фиа.
В колыбели у очага заплакал маленький Хэл, но Фиа еще и шевельнуться не успела, а Мэгги уже очутилась около него; вернулся Фрэнк, стал на пороге с чашкой в руке и не сводил глаз с отца.
— Что ж, видно, придется мне съездить потолковать с Арчибальдом, — сказал наконец Пэдди. — Теперь уже поздно искать другое место, но пускай объяснит толком, почему он меня подвел. Будем надеяться, что пока нас хоть на дойку где‑нибудь возьмут, а в июле начнется стрижка у Уиллоуби.
Из груды белья, что лежало для тепла рядом с печкой, Мэгги вытащила пеленку, аккуратно разостлала на рабочем столе, вынула из плетеной колыбели плачущего младенца. На голове у него золотился яркий, под стать всем Клири, редкий пушок; Мэгги проворно и ловко, не хуже матери, перепеленала братишку.
— Мамочка Мэгги, — поддразнил Фрэнк, — Ничего подобного! — сердито отозвалась она. — Просто я помогаю маме.
— Я знаю, — мягко сказал Фрэнк. — Ты у нас умница, малышка Мэгги.
Он подергал бант из белой тафты у нее на затылке и свернул его на сторону.
Мэгги вскинула серые глазищи, посмотрела на Фрэнка с обожанием. Над мотающейся головкой младенца лицо ее казалось почти взрослым. У Фрэнка защемило сердце — ну почему на нее это свалилось, она сама еще ребенок, ей бы нянчиться только с куклой, но та теперь забыта, сослана в спальню. Если бы не Мэгги и не мать, Фрэнк бы давным‑давно ушел из дому. Он угрюмо посмотрел на отца — вот кто виноват, что в семье появилось еще одно живое существо и все перевернуто вверх дном. Теперь отца не взяли на ферму, где он всегда стриг овец, и поделом.
Почему‑то ни другие мальчики, ни даже Мэгги не вызывали у него таких мыслей, как Хэл; но на этот раз, когда талия матери начала округляться, Фрэнк был уже достаточно взрослый, мог бы уже и сам жениться и стать отцом семейства. Все, кроме малышки Мэгги, чувствовали себя неловко, а мать — особенно. Мальчики исподтишка ее оглядывали, и она пугливо съеживалась, и пристыженно отводила глаза, и не могла выдержать взгляд Фрэнка. Ни одна женщина не должна бы переживать такое, в тысячный раз говорил себе Фрэнк, вспоминая, какие душераздирающие стоны и вопли доносились из спальни матери в ночь, когда родился Хэл; Фрэнка, уже взрослого, не отправили тогда к соседям, как остальных. А теперь отец потерял работу, получил от ворот поворот, так ему и надо. Порядочный человек уже оставил бы жену в покое.
Мать смотрела через весь длинный стол на Пэдди, при свете недавно проведенного электричества ее волосы были точно золотая пряжа, правильный профиль такой красоты — не сказать словами. Как же это случилось, что она, такая прелестная, такая утонченная, вышла за бродягу, стригаля‑сезонника родом с болот Голуэя? И пропадает она тут понапрасну, как и ее сервиз тонкого фарфора, и красивые полотняные скатерти, и персидские ковры в гостиной, никто ничего этого не видит, потому что жены таких, как Пэдди, ее чуждаются. При ней им неловко, они вдруг замечают, что слишком крикливы, неотесаны и не знают, как обращаться со столовым прибором, если в нем больше одной вилки.
Иногда в воскресенье мать одиноко садилась в гостиной за маленький клавесин у окна и играла, хотя за недосугом, без практики, пальцы ее давно утратили беглость и она справлялась теперь лишь с самыми простыми пьесками. В такие часы Фрэнк прятался под окном, среди сирени и лилий, закрывал глаза и слушал. И тогда ему виделось: мать в длинном пышном платье из нежнейших бледно‑розовых кружев сидит за клавесином в огромной комнате цвета слоновой кости, озаренная сияньем свеч в великолепных канделябрах. От этого видения ему хотелось плакать, но теперь он уже никогда не плачет — с того памятного вечера в сарае, с тех пор, как полиция вернула его домой.
Мэгги опять уложила Хэла в колыбель и отошла к матери. Вот и эта пропадает понапрасну. Тот же гордый тонкий профиль; и в руках, и в совсем еще детской фигурке тоже что‑то от матери. Когда вырастет, она будет вылитая мать. А кто тут на ней женится? Тоже какой‑нибудь ирландец‑стригаль или тупой мужлан с молочной фермы под Уэхайном? Она достойна лучшей участи, но рождена не для лучшего. Выхода никакого нет, так все говорят, и с каждым годом все непоправимей убеждаешься, что это правда.
Внезапно ощутив на себе его взгляд, и Фиа, и Мэгги обернулись, одарили его несказанно нежной улыбкой — так улыбаются женщины только самым дорогим и любимым. Фрэнк поставил чашку на стол и вышел за дверь кормить собак. Если бы он мог заплакать или убить кого‑нибудь! Что угодно, лишь бы избавиться от этой боли!
Через три дня после того, как Пэдди потерял работу у Арчибальда, пришло письмо от Мэри Карсон. Он прочел его тут же на почте в Уэхайне, как только получил, и вернулся домой вприпрыжку, точно маленький.
— Мы едем в Австралию! — заорал он и помахал перед ошарашенным семейством дорогой веленевой бумагой.
Тишина, все глаза прикованы к Пэдди. Во взгляде Фионы испуг, и во взгляде Мэгги тоже, но глаза мальчиков радостно вспыхнули, а у Фрэнка горят как уголья.
— Пэдди, но почему она вдруг вспомнила о тебе после стольких лет? — спросила Фиа, прочитав письмо. — Она ведь не со вчерашнего дня богата и одинока. И я не припомню, чтобы она хоть раз предложила помочь нам.
— Похоже, ей стало страшно помереть в одиночестве, — сказал Пэдди, пытаясь успокоить не только жену, но и себя. — Ты же видишь, что она пишет: «Я уже не молода, ты и твои сыновья — мои наследники. Я думаю, нам следует увидеться, пока я жива, и тебе пора научиться управлять своим наследством. Я намерена сделать тебя старшим овчаром, это будет отличная практика, и твои старшие сыновья тоже могут работать овчарами. Дрохеда станет семейным предприятием, можно будет обойтись без посторонних».
— А она не пишет, пришлет она нам денег на дорогу? — спросила Фиа.
Пэдди выпрямился. Сказал, как отрезал:
— И не подумаю у нее клянчить! Доберемся до Австралии на свои деньги; у меня кое‑что отложено, хватит.
— А по‑моему, ей следовало бы оплатить наш переезд, — упрямо повторила Фиа к общему изумлению и растерянности: не часто ей случалось перечить мужу. — С какой стати ты все здесь бросишь и поедешь работать на нее только потому, что она тебе что‑то пообещала в письме? Она прежде ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы нам помочь, и я ей не доверяю. Я только помню: ты всегда говорил, что другой такой скряги свет не видал. В конце концов, Пэдци, ты ведь ее почти не знаешь; ты гораздо моложе ее, и она уехала в Австралию, когда ты даже еще в школу не ходил.
— По‑моему, сейчас это все уже неважно, а если она скуповата, что ж, тем больше останется нам в наследство. Нет, Фиа, мы едем в Австралию и за дорогу заплатим сами.
Фиа больше не спорила. И по лицу ее нельзя было понять, рассердило ли ее, что муж поставил на своем.
— Ура, мы едем в Австралию! — крикнул Боб и ухватил отца за плечи. Джек, Хьюги и Стюарт прыгали от восторга, а Фрэнк улыбался, заглядевшись на что‑то далеко за стенами этой комнаты, видное лишь ему одному. Только Фионой и Мэгги овладели сомнения и страх, и они мучительно надеялись, что, может быть, эта затея еще сорвется, ведь им в Австралии легче не станет — их ждут те же заботы и хлопоты, только все вокруг будет чужое, непривычное.
— Джиленбоун — это где? — спросил Стюарт. Вытащили старый географический атлас; хотя семья и жила в постоянной нужде, но на кухне позади обеденного стола имелось несколько полок с книгами. Мальчики впились в пожелтевшие от времени листы и наконец отыскали Новый Южный Уэльс. Привыкшие к малым новозеландским расстояниям, они не догадались свериться с масштабом, указанным в левом нижнем углу карты. И, само собой, решили, что Новый Южный Уэльс не больше Северного острова Новой Зеландии. А в левом верхнем углу карты отыскался и Джиленбоун — пожалуй, не дальше от Сиднея, чем Уонгануи от Окленда, хотя кружки и точки — города — встречались гораздо реже, чем на карте Северного острова.
— Это очень старый атлас, — сказал Пэдди. — Австралия вроде Америки, она растет не постепенно, а скачками. Теперь там наверняка стало больше городов.
На пароходе придется ехать четвертым классом, но не беда, ведь это всего три дня. Не то что долгие недели, когда перебираешься из Англии в другое полушарие. С собой можно будет взять только одежду, посуду, постельное белье, кухонную утварь да вот эту драгоценность — книги; мебель придется продать, иначе не хватит денег перевезти скромную обстановку Фиониной гостиной — ее клавесин, ковры, стулья.
— Я не допущу, чтобы ты от всего этого отказалась, — решительно заявил жене Пэдди.
— Но разве такой расход нам по карману?
— Безусловно. А что до остальной мебели, Мэри пишет, для нас приготовят дом прежнего старшего овчара и там есть все, что нам может понадобиться. Я рад, что нам не придется жить с ней под одной крышей.
— Я тоже, — сказала Фиа.
Пэдди поехал в Уонгануи и взял билеты в восьмиместную каюту четвертого класса на «Уэхайне»; странно, пароход назывался так же, как ближайший к ним город. Отплывал он в конце августа, и уже с начала месяца все стали понимать, что великое событие и вправду состоится. Надо было отдать собак, продать лошадей и двуколку, мебель погрузить на подводу старика Энгуса Мак‑Уэртера и отправить в Уонгануи на распродажу, а немногие вещи из приданого Фионы упаковать заодно с посудой, бельем, книгами и кухонной утварью.
Фрэнк застал мать возле прелестного старинного клавесина — она поглаживала чуть розоватое, в тонких прожилках дерево и задумчиво смотрела на следы позолоты, оставляющей пыльцу на кончиках пальцев.
— У тебя всегда был этот клавесин, мам? — спросил Фрэнк.
— Да. Мои собственные вещи у меня не могли отнять, когда я выходила замуж. Этот клавесин, персидские ковры, кушетку и стулья в стиле Людовика Пятнадцатого, письменный столик эпохи регентства. Не так уж много, но все это было мое по праву.
Печальные серые глаза ее смотрели мимо Фрэнка на стену, на маслом писанный портрет — от времени краски немного поблекли, но еще хорошо можно было разглядеть золотоволосую женщину в пышном наряде из нежных бледно‑розовых кружев — в кринолине и несметных оборках.
Фрэнк обернулся и тоже посмотрел на портрет.
— Кто она такая? — с любопытством спросил он. — Я давно хотел спросить.
— Одна знатная дама.
— Наверно, она тебе родня. Немножко на тебя похожа.
— Мы в родстве? — Фиа оторвалась от созерцания портрета и насмешливо посмотрела на сына. — Неужели по мне похоже, что у меня могла быть такая родственница?
— Да.
— Опомнись, у тебя каша в голове.
— Ты бы рассказала мне все как есть, мам. Фиа вздохнула, закрыла клавесин, стряхнула с пальцев золотую пыльцу.
— Тут нечего рассказывать, совершенно нечего. Помоги‑ка мне выдвинуть эти вещи на середину комнаты, папа их запакует.
Переезд оказался сущим мученьем. Еще прежде, чем «Уэхайн» вышел из Веллингтонской гавани, семью одолела морская болезнь и не отпускала до конца, пока не остались позади тысяча двести миль штормового зимнего моря. Пэдди вывел сыновей на палубу и держал их тут, хоть и хлестал ветер и поминутно обдавало пеной, и лишь когда какая‑нибудь добрая душа вызывалась присмотреть за его несчастными, измученными рвотой мальчишками, спускался в каюту проведать жену с дочерью и малыша. Фрэнк тоже томился по глотку свежего воздуха, но все же оставался при матери и Мэгги. В тесной душной каюте воняло нефтью, она помещалась ниже ватерлинии, близко к носу, и качка была жестокая.
После первых же часов плавания Фрэнк и Мэгги решили, что мать умирает; врач, вызванный из первого класса встревоженным стюардом, мрачно покачал головой.
— Хорошо еще, что переезд не длинный, — сказал он и велел сестре милосердия принести молока для младенца.
Между приступами морской болезни Фрэнк и Мэгги ухитрялись поить Хэла из бутылочки (хотя он упрямился и не брал соску). Фиону больше не выворачивало, она лежала, как мертвая, и они не могли привести ее в чувство. Стюард помог Фрэнку уложить ее на верхнюю койку, где дышалось немного легче, и, прижимая ко рту полотенце, потому что его и самого понемножку рвало желчью, Фрэнк примостился рядом на краю койки и отводил со лба матери спутанные золотистые волосы. Как ни худо ему было, он часами оставался на посту; и всякий раз Пэдди заставал в каюте ту же картину: Фрэнк сидит около матери и гладит ее по волосам, а Мэгги, с полотенцем у рта, скорчилась на нижней койке возле Хэла.
Через три часа после стоянки в Сиднее море утихло, и старый пароход обволокло туманом, который подкрался по зеркальной глади с далекой Антарктики. Опять и опять выла сирена — и Мэгги, немного пришедшей в себя, чудилось, что теперь, когда жестокие удары в борта прекратились, старая посудина вопит от боли. «Уэхайн» еле‑еле, крадучись, двигался в липкой серой мгле, точно преследуемый зверь, и опять откуда‑то сверху доносился хриплый, на одной ноте, вопль — одинокий, безнадежный, бесконечно унылый. А потом все вокруг заполнилось такими же горестными воплями, и по курящейся призрачными свитками тумана воде они скользнули в гавань. На всю жизнь запомнила Мэгги эти голоса гудков в тумане, которыми встретила ее Австралия.
Пэдди снес жену с парохода на руках, за ним шли Фрэнк с малышом, Мэгги с чемоданом, и каждый мальчик, устало спотыкаясь, тащил какую‑нибудь поклажу. В Пирмонт — название, которое ничего им не говорило, — они прибыли туманным зимним утром, кончался август 1921 года. За огромным железным навесом пристани ждала нескончаемая вереница такси; Мэгги изумленно раскрыла глаза, никогда еще она не видела такого множества автомобилей сразу. Пэдди кое‑как втиснул все семейство в одну машину, шофер которой вызвался отвезти их в Народный дворец.
— Место для тебя в самый раз, приятель, — пояснил он. — Вроде гостиницы для рабочего человека, а хозяйки там из Армии спасения.
Улицы кишели автомобилями, мчащимися, кажется, сразу во все стороны; лошадей почти не было видно. Из окон такси ребята Клири восторженно глядели на высоченные кирпичные дома, на узкие извилистые улицы, их поражало, как быстро собирались и вновь рассеивались толпы, будто исполняя некий странный городской обряд. Веллингтон внушил им почтение, но перед Сиднеем и Веллингтон казался просто захолустным городишкой.
Пока Фиона отдыхала в одной из бесчисленных ячеек огромного улья — дома Армии спасения, любовно именуемого Народным дворцом, Пэдди собрался на Центральный вокзал узнать, когда будет поезд до Джиленбоуна. Мальчики уже совсем пришли в себя и запросились с ним: они прослышали, что это не очень далеко и по дороге полно магазинов, в том числе лавка, где торгуют засахаренным морским луком. Пэдди уступил, завидуя их мальчишеской прыти, сам он после трех дней морской болезни еще не очень уверенно держался на ногах. Фрэнк и Мэгги остались возле Фионы и малыша, им тоже очень хотелось пойти, но куда важней им было, чтобы полегчало матери. Впрочем, на твердой земле силы быстро к ней возвращались, она выпила чашку бульона, принесенного ангелом‑хранителем в чепце, и даже пощипала ломтик поджаренного хлеба. И тут вернулся Пэдди.
— Если мы не поедем сегодня, Фиа, следующего прямого поезда ждать целую неделю, — сказал он. — Как скажешь, под силу тебе двинуться нынче же вечером?
Фиа, вздрагивая, села.
— Ничего, как‑нибудь справлюсь.
— По‑моему, надо подождать, — смело вмешался Фрэнк. — Мама еще, по‑моему, очень слаба для дороги.
— Ты, видно, не понимаешь, Фрэнк, если мы упустим нынешний поезд, придется целую неделю жить тут, в Сиднее, нет у меня на это денег. Австралия — страна большая, туда, куда нам надо, поезда не каждый день ходят. Завтра есть три поезда на Даббо, но там надо будет ждать местного, и мне сказали, мы так больше намучаемся, лучше уж поднатужиться и поехать нынче прямым.
— Я справлюсь, Пэдди, — повторила Фиа. — При мне Фрэнк и Мэгги, ничего со мной не случится. Взглядом она умоляла Фрэнка молчать.
— Тогда я сейчас отправлю телеграмму, чтоб Мэри ждала нас завтра вечером.
Центральный вокзал был громаден, в такое здание им попадать еще не случалось — исполинский стеклянный цилиндр словно бы и отзывался эхом, и в то же время поглощал шум и голоса тысяч людей, что ждали подле своих потрепанных, перехваченных ремнями или веревками чемоданов, не сводя глаз с большой доски‑указателя, на которой служащие при помощи длинных шестов меняли сведения о поездах. В густеющих сумерках семейство Клири слилось с толпой, все глаза прикованы были к железной решетке — раздвижным воротам, ведущим на платформу номер пять, сейчас ворота были закрыты, но на них висела доска с надписью, выведенной от руки: «Джиленбоунский почтовый». На платформах номер один и номер два поднялась суматоха, возвещая о близком отправлении вечерних скорых на Брисбен и Мельбурн, и пассажиры хлынули наружу. Скоро настал и черед Клири — створки ворот перед пятой платформой сложились гармошкой, и народ заторопился на перрон.
Пэдди отыскал свободное купе второго класса, усадил старших мальчиков к окнам, а Фиону, Мэгги и малыша — у двери, дверь отодвигалась в сторону, и за нею был длинный коридор, соединявший все купе. В окно заглядывали с платформы, надеясь найти незанятое место, и сразу шарахались при виде такого множества детворы. Иногда и у большой семьи есть свои преимущества.
Ночь была холодная, пришлось отвязать от чемоданов прикрученные к ним сбоку дорожные пледы; вагон не отапливался, но от расставленных на полу железных ящиков с горячими угольями шло тепло, а отопления в поезде никто и не ждал — ни в Австралии, ни в Новой Зеландии его никогда не бывало.
— Пап, а нам далеко ехать? — спросила Мэгги, когда поезд тронулся, постукивая и покачиваясь на бесчисленных стыках рельс.
— Гораздо дальше, чем видно было по нашему атласу, Мэгги. Шестьсот десять миль. Будем на месте завтра поздно вечером.
Мальчики ахнули, но тут же обо всем забыли, завороженные: снаружи расцвела огнями сказочная страна; они прильнули к окнам, летела миля за милей, а перед глазами все мелькали дома. Потом поезд еще ускорил бег, огни поредели и наконец исчезли, только мчались мимо уносимые воющим ветром искры. Потом Пэдди вышел с мальчиками в коридор, чтобы Фиа могла накормить малыша, и Мэгги с грустью поглядела им вслед. Видно, прошло то время, когда можно было не разлучаться с братьями, после рождения Хэла вся ее жизнь перевернулась, и она прикована к дому совсем как мама. А впрочем, она не в обиде, подумала Мэгги — преданная старшая сестра. Малыш такой славный, он — самая большая ее радость, и еще так приятно, что мама теперь обращается с нею как со взрослой. Совершенно неизвестно, отчего рождаются дети, но маленький Хэл — прелесть. Она подала его матери; вскоре поезд остановился и стоял целую вечность, пыхтя от усталости. Мэгги ужасно хотелось открыть окно и выглянуть, но в купе, несмотря на ящики с угольями, становилось все холоднее.
Вошел Пэдди, принес Фионе чашку горячего чая, и она отложила сытого сонного Хэла на скамью.
— Где мы стоим? — спросила она.
— Это место называется Верхняя долина. Буфетчица сказала, тут нам прицепят второй паровоз, иначе не одолеть подъем до Литгоу.
— А я успею выпить этот чай?
— Есть еще пятнадцать минут. Фрэнк сейчас принесет тебе сандвичи, а я пригляжу, чтобы все мальчики поели. В следующий раз можно будет поесть только поздно вечером на станции Блэйни.
Мэгги выпила пополам с матерью горячий сладкий чай и наспех проглотила кусок хлеба с маслом, который принес Фрэнк, ею вдруг овладело нестерпимое волнение. Фрэнк уложил ее на длинной скамье в ногах у маленького Хэла, укутал пледом, потом так же старательно укрыл Фиону, которая вытянулась на скамье напротив. Стюарта и Хьюги уложили на полу между скамьями, но Пэдди сказал жене, что Боба, Фрэнка и Джека уведет в купе немного дальше по коридору, потолкует с едущими там стригалями и там же все они переночуют. В поезде оказалось куда приятней, чем на пароходе, слышно было, как свистит ветер в телеграфных проводах, под размеренное пыхтенье двух паровозов постукивали стальные колеса, а иногда злобно взвизгивали на крутых поворотах, словно вот‑вот соскользнут с рельс и отчаянно стараются удержаться; Мэгги уснула.
Утром они застыли у окна, испуганные, встревоженные — никогда они не думали, что такое возможно на одной планете с Новой Зеландией. Правда, и тут расстилалась холмистая равнина, но ничто, ничто больше не напоминало о родных краях. Все какое‑то бурое и серое, даже деревья! Под ослепительным солнцем уже изжелта серебрилась озимая пшеница, зыбились и клонились на ветру колосья, лишь кое‑где среди нескончаемых полей вставала рощица высоких тощих деревьев с голубоватой листвой или чахлая поросль пропыленных серых кустиков.
Фиона смотрела на эту картину со стоическим спокойствием, не меняясь в лице, но бедная Мэгги чуть не плакала. Что за ужас эта пустыня, ни единой живой изгороди, ни пятнышка зелени…
Солнце поднималось все выше, и холод ночи сменился палящим зноем, а поезд с грохотом несся все дальше и дальше, лишь изредка останавливаясь в каком‑нибудь крохотном городишке, где полно было велосипедов и конных повозок, но почти не было заметно автомобилей. Пэдди открыл, насколько возможно, оба окна, хотя в них и летела и все покрывала сажа; они задыхались от жары, потели в плотной одежде, рассчитанной на новозеландскую зиму, кожа зудела. Казалось, только в аду может стоять зимой такая жара.
В Джиленбоун приехали уже на закате, это оказалось престранное место — горсточка ветхих деревянных домов и построек из рифленого железа, всего одна широкая улица, пыльная, унылая, нигде ни дерева. Заходящее солнце мазнуло по всему этому золотой кистью и на миг облагородило, но приезжие еще не сошли с перрона, а позолота уже померкла. И опять перед ними зауряднейший поселок в дальней дали, на глухой безвестной окраине — последний очаг цивилизации на самом краю плодородных земель; чуть западней раскинулось на две тысячи миль безлюдье, безводная пустыня Невер‑Невер, где никогда не бывает дождя.
Возле станции стоял великолепный черный автомобиль, и, преспокойно шагая по толстому слою пыли, к семейству Клири приближался католический священник. В своей длинной сутане он словно вышел из прошлого, и, казалось, не переступает ногами, как все люди, но плывет по воздуху, точно сновидение; пыль вздымалась и клубилась вокруг него и алела в последних лучах заката.
— Здравствуйте, я пастырь здешнего прихода де Брикассар, — сказал он Пэдди и протянул руку. — Вы, очевидно, брат Мэри; вы с ней похожи как две капли воды. — Он обернулся к Фионе, поднес ее слабую руку к губам, в улыбке его было неподдельное удивление: отец Ральф с первого взгляда умел отличить женщину благородного происхождения. — О, да вы красавица! — сказал он, словно такой комплимент в устах священника звучит как нельзя естественней; потом глаза его обратились на тесную кучку сыновей Клири. Мгновение он озадаченно смотрел на Фрэнка с малышом на руках, потом оглядел одного за другим мальчиков, от старших к младшим. Позади них, на отшибе, стояла Мэгги и смотрела на него, приоткрыв рот, будто на самого Господа Бога. Словно не замечая, что пачкает в пыли тонкую шелковую сутану, отец Ральф прошел мимо мальчиков, присел на корточки перед Мэгги и взял ее за плечи, руки у него были крепкие, добрые и ласковые.
— Ну, а ты кто такая? — спросил он с улыбкой.
— Мэгги, — ответила она.
— Ее зовут Мэгенн, — сердито буркнул Фрэнк, он сразу возненавидел этого на удивление рослого статного красавца.
— Мэгенн — мое любимое имя. — Отец де Брикассар выпрямился, но руку Мэгги не выпустил. — Вам лучше сегодня переночевать у меня, — сказал он, ведя Мэгги к машине. — Завтра утром я отвезу вас в Дрохеду; это слишком далеко, а вы только‑только с поезда.
Помимо гостиницы «Империал» в Джиленбоуне из кирпича построены были католическая церковь и при ней школа, монастырь и дом священника; даже большая городская школа скромно размещалась в дощатых стенах. С наступлением сумерек вдруг резко похолодало; но тут, в гостиной, жарко пылали в огромном камине поленья и откуда‑то из глубины дома тянуло вкуснейшими запахами. Экономка, сморщенная, сухонькая, на диво живая и проворная шотландка, развела всех по комнатам, ни на минуту при этом не умолкая.
Семейство Клири, привыкшее к холодной неприступности уэхайнских пастырей, никак не могло освоиться с веселым, непринужденным добродушием отца Ральфа. Один Пэдди сразу оттаял, он еще не забыл дружелюбных священнослужителей родного Голуэя, которые не чуждались своей паствы. Остальные за едой осторожно помалкивали и после ужина поспешили улизнуть наверх. Пэдди нехотя последовал за ними. Он‑то в своей католической вере обретал тепло и утешение; но остальных членов семьи она только держала в страхе и покорности: поступай, как велено, не то будешь проклят вовеки.
Когда они ушли, отец Ральф откинулся в своем излюбленном кресле; он покуривал, смотрел в огонь и улыбался. Перед его мысленным взором снова проходили один за другим все Клири, какими он увидел их в первые минуты на станции. Глава семьи, удивительно похожий на Мэри, но согнутый тяжелым трудом и, в отличие от сестры, по природе явно не злой; его красивая измученная жена, — ей впору бы выйти из элегантной коляски, которую примчала пара белых лошадей; хмурый Фрэнк, у него черные волосы и глаза черные… глаза — черные! Другие сыновья все в отца, только младший, Стюарт, очень похож на мать, вот кто будет красив, когда вырастет; что получится из младенца, пока неизвестно; и, наконец, Мэгти. Премилая, очаровательная девчурка; волосы такого цвета, что не передать словами — не медно‑рыжие и не золотые, какой‑то редкостный сплав того и другого. И как она подняла на него серебристо‑серые глаза, изумительно чистые, сияющие, точно растаявшие жемчужины. Отец Ральф пожал плечами, бросил окурок в камин и поднялся. Видно, он стареет, вот и разыгрывается воображение; растаявшие жемчужины, не угодно ли! Вот у него, наверно, глаза сдают от вечной пыли и песка.
Наутро он повез гостей в Дрохеду; они уже освоились с видом этой новой, незнакомой земли и очень забавляли де Брикассара, высказывая вслух свои впечатления. Последние холмы остались на двести миль восточное, объяснил он им, а здесь раскинулась черноземная равнина. Просторы почти безлесные, луга, ровные и гладкие, как доска. День настал такой же знойный, как накануне, но ехать в «даймлере» было куда удобнее, чем в поезде. Выехали спозаранку, натощак, в черном чемодане сложены были облачение отца Ральфа и святые дары.
— Овцы тут грязные, — огорчилась Мэгги, глядя, как сотни рыжеватых шерстяных клубков тычутся носами в траву.
— Да, видно, надо было мне поселиться в Новой Зеландии, — вздохнул отец Ральф. — Должно быть, она похожа на Ирландию, и овцы там беленькие и чистенькие.
— Это верно, с Ирландией там много похожего. И трава такая же зеленая, любо смотреть. Только места более дикие, земли невозделанные, — отозвался Пэдди. Отец Ральф пришелся ему очень по душе.
И тут из травы тяжело поднялись несколько страусов эму и помчались как ветер, вытянув длинные шеи, неразличимо быстро перебирая нескладными голенастыми ногами. Мальчики ахнули от изумления, потом расхохотались: вот чудеса, какие огромные птицы — и не летают, а бегают!
— Как приятно, что мне не приходится вылезать и открывать эти злосчастные ворота, — сказал отец Ральф, когда Боб, который проделывал это вместо него, закрыл за «даймлером» последние ворота и опять забрался в машину.
После стольких неожиданностей, которыми, не давая передышки, ошеломляла их Австралия, в усадьбе с приветливым домом в георгианском стиле, обвитым едва зацветающей глицинией и окруженным несчетными кустами роз, им почудилось что‑то родное.
— Вот тут мы будем жить? — пискнула Мэгги.
— Не совсем, — поспешно сказал отец Ральф. — Вы будете жить в доме у реки, примерно за милю отсюда.
Мэри Карсон ждала их в большой гостиной, она сидела в своем глубоком кресле и не поднялась навстречу брату, пришлось ему подойти к ней через всю комнату.
— Здравствуй, Пэдди, — сказала она довольно любезно, но смотрела при этом мимо: взгляд ее прикован был к отцу Ральфу, тот стоял с девочкой на руках, маленькие руки обвились вокруг его шеи.
Мэри Карсон величественно поднялась, ни с Фионой, ни с детьми она здороваться не стала.
— Давайте сейчас же послушаем мессу, — сказала она. — Отец де Брикассар, без сомнения, спешит.
— Нисколько, дорогая Мэри. — Он засмеялся, синие глаза его весело блестели. — Я отслужу мессу, вы угостите нас отличным горячим завтраком, а после этого я обещал показать Мэгги, где она будет жить.
— Мэгги, — повторила Мэри Карсон.
— Да, ее зовут Мэгги. Но, пожалуй, знакомство начинается не с того конца? Разрешите мне представить всех по порядку, Мэри. Это Фиона.
Мэри Карсон коротко кивнула и почти не слушала, как отец Ральф одного за другим называет ей мальчиков: она неотрывно следила за священником и Мэгги.

Глава 4

Дом старшего овчара стоял на сваях, футов на тридцать возвышаясь над узким ущельем, густо окаймленным плакучими ивами, среди которых кое‑где высились одинокие эвкалипты. После великолепия Дрохеды он казался голым и скучным — крыша над головой, и только, зато он был удобный и этим напоминал прежний их дом в Новой Зеландии. И в комнатах полным‑полно солидной викторианской мебели, которую покрывала тончайшая красноватая пыль.
— Вам повезло, тут есть даже ванная, — сказал отец Ральф, ведя приезжих по деревянным ступеням к передней веранде; подъем оказался не маленький; сваи, на которых стоял дом, были вышиной в пятнадцать футов. — Это на случай половодья, — пояснил отец Ральф. — Вы тут над самой речкой, а я слышал, иной раз вода за одну ночь поднимается на шестьдесят футов.
И правда, здесь имелась ванная: старая жестяная ванна и дровяная колонка помещались в огороженном конце задней веранды. Но, к брезгливому удивлению Фионы и Мэгги, уборная была просто ямой, вырытой в каких‑нибудь двухстах шагах от дома, и от нее исходило зловоние. После Новой Зеландии это казалось дикостью.
— Видно, не слишком чистоплотные люди здесь жили, — заметила Фиона, проводя пальцем по пыльному буфету. Отец Ральф засмеялся.
— Не пробуйте бороться с пылью, вам ее не победить, — сказал он. — Здесь, на краю света, у вас три неодолимых врага — жара, пыль и мухи. Как бы вы ни старались, вам от них не избавиться.
Фиа подняла на него глаза.
— Вы очень добры к нам, ваше преподобие.
— Как же иначе? Вы — единственные родные моего доброго друга Мэри Карсон. Фиа слегка пожала плечами.
— Я не привыкла к дружескому отношению служителей церкви. В Новой Зеландии они держатся очень обособленно.
— Вы ведь не католичка?
— Нет. Пэдди — католик. Дети, естественно, все до единого воспитаны в католической вере, пусть это вас не беспокоит.
— Я и не думал беспокоиться. А вам это неприятно?
— Право, мне все равно.
— Сами вы не обратились в католическую веру?
— Я не лицемерка, отец де Брикассар. Я утратила веру в ту церковь, к которой принадлежала, и не желала обращаться к другой религии, столь же бессмысленной.
— Понимаю. — Священник следил глазами за Мэгги; стоя на передней веранде, она вглядывалась в дорогу, ведущую наверх, к большому дому хозяйки Дрохеды. — Очень хорошенькая у вас дочка. У меня, знаете, слабость к тициановским волосам. У нее они такие, что Тициан сразу схватился бы за кисти. Никогда прежде не видел точно такого оттенка. Дочь у вас только одна?
— Да. И у меня и у Пэдди в роду больше все мальчики, девочки у нас редкость.
— Бедняжка, — непонятно сказал отец де Брикассар.
Потом из Сиднея прибыл багаж, расставлены были по местам книги, посуда, кое‑какие украшения, а в гостиной — клавесин и другие вещи Фионы, и в доме стало привычнее, жизнь понемногу входила в колею. Пэдди и мальчики, кроме младшего, Стюарта, почти все время проводили с двумя работниками, которых Мэри Карсон задержала на ферме, чтобы они обучили приезжих хозяйничать, ведь на северо‑западе Нового Южного Уэльса овцеводство поставлено совсем не так, как в Новой Зеландии. А Фиа, Мэгги и Стюарт убедились — хозяйничать в доме старшего овчара Дрохеды совсем не то, что в прежнем их доме в Новой Зеландии; подразумевалось, что беспокоить Мэри Карсон ни в коем случае не следует, но ее экономка и остальные служанки так же рады были помочь женской половине семейства Клири, как работники фермы — Падрику и его сыновьям.
Скоро оказалось, что Дрохеда — нечто обособленное, самодовлеющее, отрезанное от всего цивилизованного мира, и даже Джиленбоун понемногу стал всего лишь названием, от него мало что осталось в памяти. Границы огромной усадьбы вмещали и конюшни, и кузницу, и гаражи, и множество хозяйственных построек, где хранились всяческие запасы и припасы, от провизии до инструментов и машин; тут и псарня, собачий питомник, сложный лабиринт скотных дворов, гигантская стригальня, где могут работать сразу ни много ни мало двадцать шесть стригалей, и за нею еще головоломная путаница всяческих хозяйственных дворов. Тут птичники, свинарники, коровники с помещениями для дойки, маслодельня, жилища для двадцати шести стригалей, хибарки для сезонников, еще два дома вроде отведенного семье Клири, но поменьше, для других овчаров, барак для новичков, бойня и нескончаемые штабеля дров.
Все это размещается примерно посередине круглой луговины трех миль в поперечнике и называется «Главная усадьба». Лишь в одной точке, у дома старшего овчара, это скопище разноместных построек почти вплотную примыкает к лесу. Однако и между сараями, дворами и выгонами растет немало деревьев, они дарят такую необходимую и отрадную тень; по большей части это перечные деревья — огромные, могучие, с густой, дремотной, чудесной листвой. А за ними, в высокой траве приусадебного выгона, лениво пасутся лошади и молочные коровы.
По дну глубокого оврага возле дома, где поселились Клири, вяло струится мелкая, мутная неспешная речонка. Невозможно поверить рассказу отца Ральфа, будто она иногда за одну ночь поднимается на шестьдесят футов. Воду для ванной и кухни накачивают ручным насосом из этой речушки, и Фиона с Мэгги не скоро привыкли мыться, мыть посуду и стирать в этой зеленовато‑бурой воде. На прочных деревянных опорах, похожих на буровые вышки, громоздятся шесть солидных баков рифленого железа, и когда идет дождь, в них сбегает с крыши вода для питья — выяснилось, что ее нужно очень беречь и ни в коем случае не тратить на стирку. Ведь никто не знает, когда опять пойдет дождь и наполнит баки.
Овец и коров поят водой из артезианского колодца — не из неглубокого, легкодоступного пласта, но из настоящей артезианской скважины, уходящей на глубину больше трех тысяч футов. Вода эта бьет ключом из трубы у так называемого водоема и по узеньким канавкам, окаймленным ядовито‑зеленой травой, разбегается во все загоны, сколько их есть в имении. Это дренажные канавы, и вода в них, насыщенная серой и минеральными солями, для людей не годится.
Поначалу всех Клири ошеломили здешние расстояния: в Дрохеде насчитывается двести пятьдесят тысяч акров. Самая длинная граница имения тянется на восемьдесят миль. От Джиленбоуна до дома Мэри Карсон сорок миль и двадцать семь ворот, — и никакого другого жилья не сыщешь ближе чем за сто шесть миль. К востоку владения Мэри Карсон сужаются клином, и границей им служит Баруон — так местные жители называют реку Дарлинг в северном ее течении, — этот огромный мутный поток тянется на тысячу миль и под конец сливается с Мурреем и впадает в Индийский океан за полторы тысячи миль, на самом юге Австралии. Джиленкрик, речка в ущелье возле теперешнего жилища Клири, впадает в Баруон за две мили от Главной усадьбы.
Падрику и мальчикам сразу полюбились новые места. Случалось, они целые дни проводили в седле, за много миль от дома, и ночевали под открытым небом, таким глубоким, таким звездным, что под ним словно и сам приобщаешься к богу.
На бурой, непривычного цвета земле кишмя кишит жизнь. Меж деревьями проносятся огромными прыжками тысячные стада кенгуру, шутя перемахивают через изгороди, и нельзя налюбоваться ими, такими легкими в движениях, такими свободными; на равнинах, в высокой траве, гнездятся эму — шагают, точно гиганты часовые, вокруг своих жилищ, но пугаются всего непривычного и убегают быстрей любого коня прочь от своих темно‑зеленых яиц величиною с футбольный мяч; термиты возводят башни цвета ржавчины, подобные крохотным небоскребам; свирепые кусачие муравьи‑великаны темными потоками вливаются в похожие на кратеры отверстия в почве.
А птицам всех видов и пород и вовсе нет числа, и живут они не поодиночке и не парами, но многотысячными стаями: крохотные желто‑зеленые попугайчики (Фиа называет их неразлучниками), и небольшие ярко‑красные с голубым, и крупные светло‑серые попугаи гала с яркой лилово‑розовой грудью и такой же головой и под крыльями, и огромные какаду, белоснежные, с вызывающим ярко‑желтым хохолком. Порхают и кружат в воздухе крохотные прелестные зяблики, и воробьи, и скворцы, хохочут и весело хихикают крепкие коричневые зимородки‑кукабурра и с разлету подхватывают с земли змей — свое излюбленное лакомство. Во всех этих птицах есть что‑то почти человеческое, бесстрашные, они сотнями сидят в ветвях, поглядывая вокруг быстрыми смышлеными глазами, трещат, болтают, смеются, подражают всем голосам и звукам на свете.
Страхолюдные ящерицы длиною в пять — шесть футов топают по земле, а потом легкий прыжок — и они уже высоко на дереве; и внизу, и в вышине они чувствуют себя как дома; это гоанны. Водится тут и множество других ящериц, помельче, но подчас не менее страшных с виду; одни, точно динозавры, красуются в ожерельях колючих роговых наростов, другие дразнятся толстыми ярко‑синими языками. Змеям самых разных пород и обличий поистине счету нет, и скоро выяснилось, что самые большие и грозные на взгляд обычно наименее опасны, а короткая толстая змейка не длиннее фута может оказаться смертельно ядовитой гадюкой; тут есть и ковровые питоны, медянки, древесные змеи, и черные, краснобрюхие и коричневые, и несущие верную смерть тигровые змеи.
А насекомые! Кузнечики, сверчки, саранча, пчелы, мухи всех видов и размеров, цикады, москиты, стрекозы, огромные мотыльки и всевозможные бабочки! Ужасны пауки — огромные, мохнатые, с лапами длиною в несколько дюймов, и обманчиво маленькие ядовитые черные твари, которые прячутся в отхожем месте; иные живут в огромной круглой, точно колесо, сети, натянутой меж деревьев, другие качаются в тончайшей густого плетения паутинной колыбели, подвешенной к травинкам, третьи зарываются в земляные норы и захлопывают за собой дверку.
Хватает и хищников: дикие кабаны, черные волосатые зверюги ростом с корову, плотоядные, свирепые, ничего на свете не боятся; дикие собаки динго шныряют, крадучись, чуть ли не ползком, и сливаются цветом с травой; стаи воронья уныло каркают, облепляя белесые скелеты иссохших мертвых деревьев; недвижно парят в вышине ястребы и орлы.
От многих хищников надо оберегать коров и овец, особенно в ту пору, когда появляется потомство. Кенгуру и кролики поедают драгоценную траву; кабаны и динго пожирают ягнят, телят, заболевших животных; вороны выклевывают им глаза. Молодым Клири пришлось научиться стрелять, и они стали ездить с ружьями — порой надо покончить с мучениями раненого животного, порой случается подстрелить кабана или динго.
Вот это жизнь! — с восторгом думали мальчики. Никто из них не тосковал о Новой Зеландии; мошкара липла к уголкам глаз, забивалась в ноздри, в рот, в уши, но они научились отпугивать ее, переняв чисто австралийскую уловку — подвесили к полям шляп куски пробки на бечевках. Чтобы ползучая насекомая мелочь не забиралась снизу в их мешковатые штаны, они перевязывали штанины ниже колен ремешками из кенгуровой кожи, назывались эти штуки смешно — тетивашки, но без них было не обойтись. Да, вот она, настоящая жизнь, не то что пресная скука Новой Зеландии!
Их матери и сестре, привязанным к дому, в Австралии нравилось куда меньше, ведь у них не находилось ни досуга, ни предлогов для поездок верхом и все их занятия угнетали однообразием. Одни и те же вечные женские заботы — стряпать, убирать, стирать, гладить, нянчить малыша, только здесь все это труднее. Против тебя жара, пыль и мухи, крутые лестницы, мутная вода, а мужчины вечно в отлучке, и некому принести и нарубить дров, накачать воды, зарезать курицу к обеду. Несносней всего жара, а ведь только еще начинается весна; и однако, на тенистой веранде термометр день за днем показывает сто. А в кухне, когда топится плита, доходит до ста двадцати.
Одежда всех Клири приспособлена была для Новой Зеландии, где в доме прохладно и надеваешь одно на другое, и все плотное, прилегающее. Мэри Карсон, прогуливаясь, зашла однажды к невестке и окинула надменным взглядом миткалевое платье Фионы, длинное, до полу, с высоким воротом. Сама она была одета по новой моде: кремовое шелковое платье с большим вырезом — свободное, не в талию, и лишь до половины закрывает икры, широкие рукава едва доходят до локтей.
— Право, Фиона, вы безнадежно старомодны, — сказала Мэри, оглядывая гостиную, заново окрашенную кремовой краской, персидские ковры и хрупкую старинную мебель.
— У меня нет времени гнаться за модой, — сказала Фиона резковато, чего в роли хозяйки никогда себе не позволяла.
— Теперь у вас будет больше времени, мужчины ваши вечно в разъездах, не надо кормить столько народу. Укоротите свои платья, перестаньте носить нижние юбки и корсет, не то летом вы умрете. Имейте в виду, будет еще жарче градусов на пятнадцать, на двадцать. — Взгляд Мэри Карсон остановился на портрете белокурой красавицы в кринолине времен императрицы Евгении. — Кто это? — спросила она и показала пальцем.
— Моя бабушка.
— Вот как? И эта обстановка, и ковры?
— Мне подарила бабушка.
— Вот как? Значит, этот брак лишил вас положения в обществе и, наверно, очень многого, дорогая Фиона?
Фиа никогда не теряла самообладания, не потеряла и на этот раз, только плотнее сжала тонкие губы.
— Не думаю, Мэри. У меня хороший муж; вы должны бы это знать.
— Но у него ни гроша. Как ваша девичья фамилия?
— Армстронг.
— Вот как? Неужели родня Родерику Армстронгу?
— Это мой старший брат. Его назвали Родериком в честь моего прадеда.
Мэри Карсон поднялась, отмахиваясь нарядной широкополой шляпой от мух, которые не питают почтения даже к столь важным особам.
— Что ж, вы по рождению выше, чем мы, Клири, я готова это признать. Неужели вы настолько полюбили Пэдди, чтобы от всего этого отказаться?
— Почему я так поступила, мое дело, — ровным голосом сказала Фиа. — Вас это не касается, Мэри. Я не намерена обсуждать моего мужа даже с его сестрой.
Складки у губ Мэри Карсон прорезались глубже, она вытаращила глаза.
— Фу‑ты ну‑ты!
Больше она не появлялась, но ее экономка, миссис Смит, приходила часто — и тоже посоветовала одеть семью по‑другому.
— Послушайте, у меня есть швейная машина, она мне совсем не нужна. Я велю двум работникам принести ее к вам. А если мне когда‑нибудь понадобится шить, я сама к вам приду. — Глаза ее остановились на маленьком Хэле, который весело катался по полу. — Я люблю слушать детские голоса, миссис Клири.
Раз в полтора месяца конная повозка доставляла из Джиленбоуна почту — вот и вся связь с внешним миром. В Дрохеде имелись два грузовика — «форда», из них один — приспособленный под перевозку водяной цистерны, да еще легковой «форд» и роскошный «ролле‑ройс», но, кажется, никто никогда ими не пользовался, в Джилли ездила изредка одна лишь Мэри Карсон. Добираться за сорок миль — все равно что до луны.
Непоседа Уильяме, окружной почтальон, за полтора месяца еле поспевал объехать весь свой округ. Его крытую повозку с плоским верхом, на огромных колесах десяти футов в поперечнике, груженную всякой всячиной, какую только могли заказать самые отдаленные фермы, тащила великолепная упряжка в дюжину ломовых коней. Кроме писем и газет, Уильяме развозил бакалею, бензин в железных бочках на сорок четыре галлона, керосин в четырехугольных пятигаллоновых бидонах, сено, зерно, муку, сахар и картошку мешками, чай в деревянных ящиках, сельскохозяйственные машины, заказанные по почте игрушки и одежду из магазина Энтони Хордерна в Сиднее и вообще все, что только требовалось переправить из Джилли или из далеких больших городов. Лошади двигались мерным шагом, по двадцать миль в день, и где ни останавливался Уильяме, его встречали радушно, расспрашивали про новости, про погоду в дальних краях, вручали аккуратно завернутые в бумажку деньги на новые покупки в Джилли и отдавали старательно написанные письма, которые тут же укладывались в брезентовый мешок с надписью «Почта».

Глава 6

Ничего не поделаешь, пришлось Мэгги вернуться домой. Фиа не могла справляться без нее, а Стюарт, оставшись один в Джиленбоунском монастыре, тотчас начал голодовку — и таким образом тоже вернулся в Дрохеду.
Настал уже август и принес жестокие холода. Прошел ровно год с их приезда в Австралию, но эта зима оказалась много холоднее. Дождей нет, от морозного воздуха перехватывает дыхание. На вершинах Большого водораздела, встающего за триста миль к востоку, такой толстый слой снега, какого не видано многие годы, но с минувшего лета, после ливней, принесенных тогда муссонами, западнее Бэррен Джанкшен не выпало ни капли дождя. Опять надо ждать засухи, говорили в Джиленбоуне, пора ей быть, давно уж не было, видно, теперь не миновать.
Мэгги увидела мать после долгой разлуки — и словно страшная тяжесть ее придавила; быть может, то уходило детство, всколыхнулось предчувствие — вот что значит быть женщиной… С виду Фиа как будто не переменилась, только живот большой; но что‑то в ней ослабело, будто пружина в старых усталых часах, которые все замедляют и замедляют ход, пока не остановятся навсегда. Не стало прежней, так свойственной Фионе живости движений. Теперь она неуверенно переставляла ноги, словно позабыла, как это делается, в самой ее походке появилась растерянность; и она совсем не радовалась будущему ребенку, не было даже того тщательно сдерживаемого довольства, с каким она ждала Хэла.
А этот маленький рыжик теперь ковылял по всему дому, поминутно лез куда не надо, но Фиа и не пыталась приучать его к порядку или хотя бы следить, чем он там занят. Она брела все по тому же вечному кругу — от плиты к кухонному столу, от стола к раковине — и уж ничего больше не замечала вокруг. И у Мэгги не оставалось выбора, она заполнила пустоту в жизни малыша и стала ему матерью. Это вовсе не было жертвой, ведь она нежно любила братишку, и он так беспомощно, так охотно принимал всю любовь, которую ей уже хотелось на кого‑то излить. Он всегда звал ее, ее имя научился говорить прежде всех других, к ней просился на руки; и это так радовало, это было счастье. Наперекор нудным повседневным заботам, вязала ли она, шила, чинила, стирала и гладила, кормила ли кур или выполняла иную работу по дому, Мэгги все равно была довольна жизнью.
Никто не упоминал о Фрэнке, но каждые полтора месяца, заслышав издали рожок почтальона, Фиа вскидывала голову и ненадолго оживлялась. А потом миссис Смит приносила все, что пришло на имя Клири, письма от Фрэнка там не оказывалось, и мимолетное болезненное оживление вновь угасало.
В доме появились два новых человечка. Фиа родила близнецов, еще двух рыженьких Клири, их назвали Джеймс и Патрик. Такие славные мальчишки, все в отца — неунывающие, доброжелательные, они с первых дней оказались на общем попечении, сама Фиа почти не обращала на них внимания, только грудью кормила. Вскоре их стали называть коротко — Джиме и Пэтси; они сделались любимцами женщин в Большом доме — двух старых дев — горничных и бездетной вдовы — экономки миссис Смит, все три давно истосковались по этой радости — нянчиться с малышами. Появление сразу трех любящих матерей помогло Фионе на диво легко забыть о близнецах, и вскоре уже само собой разумелось, что они, когда не спят, почти все время проводят в Большом доме. Мэгги просто недосуг было взять их под свое крылышко, дай бог управиться с Хэлом, тот не желал с ней расставаться ни на минуту. Неловкие, подобострастные заигрывания миссис Смит, Минни и Кэт Хэлу не по вкусу. Мэгги — вот любящее средоточие его мирка, никто ему больше не нужен, никого он больше не желает — только Мэгги!
Непоседа Уильяме сменял своих отличных ломовых лошадей и огромный фургон на грузовик, и теперь почта приходила чаще — раз не в полтора месяца, а в месяц, но от Фрэнка по‑прежнему ни слова. И понемногу воспоминание о нем блекло, как всегда блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу; словно помимо нашего сознания душа исцеляется и заживают раны, как бы ни была велика наша отчаянная решимость ничего не забыть. К Мэгги исцеление приходило с ноющей грустью: уже не вспомнить, какой он был, Фрэнк, смутны стали милые черты, их заслонил некий до святости просветленный облик, так же мало схожий с настоящим Фрэнком, как иконописный Христос — с тем, каким, наверно, был Сын человеческий. А к Фионе из тех молчаливых глубин, где безмолвно совершалось движение ее души, пришло на смену новое чувство.
Происходило это исподволь, никто ничего не замечал. Ведь Фиа всегда замыкалась в молчании, в непроницаемой сдержанности; и эту глубинную внутреннюю перемену никто не успевал уловить, ее ощутил лишь тот, на кого теперь обратилась ее любовь, но не подавал виду. Это потаенное, невысказанное соединяло их и облегчало им груз одиночества.
Пожалуй, иначе и не могло быть, ведь из всех детей один только Стюарт пошел в мать. В свои четырнадцать лет он был для отца и братьев такой же неразрешимой загадкой, как прежде Фрэнк, но, в отличие от Фрэнка, не вызывал досады и враждебности. Не жалуясь, исполнял все, что ведено, работал ничуть не меньше других и ничем не возмущал тишь да гладь в доме. Он был рыжий, как все мальчики, но темнее — волосы цвета красного дерева, а глаза, ясные, прозрачные, словно ключевая вода в тени, казалось, проникли в глубь времен, к началу начал и все видели таким, как оно есть. И он единственный из сыновей Пэдди обещал стать красивым мужчиной, хотя Мэгги в душе не сомневалась, что Хэл, когда вырастет, затмит его. Никто не знал, о чем Стюарт думает: он, как Фиа, был не щедр на слова и никогда ни о чем не высказывал своего мнения. И еще он умел как‑то чудно затихать, будто замирало в неподвижности не только тело, но и душа, и сестре, с которой они были погодки, казалось, он куда‑то уходит, куда больше никому нет доступа.
Отец Ральф определял это по‑другому.
— У этого паренька все не по‑людски! — воскликнул он в день, когда привез Стюарта домой из монастыря, где тот без Мэгги устроил голодовку. — Хоть бы он сказал, что хочет домой! Хоть бы сказал, что скучает без Мэгги! Ничего подобного! Просто взял и перестал есть и терпеливо ждет, пока эти тупые головы сообразят, с чего это он. И ни словечка жалобы. Пришел я к нему, заорал: ты что, домой хочешь? — а он только улыбнулся и кивнул!
Но со временем как‑то молчаливо признано было, что Стюарт не пойдет работать на выгонах с Пэдди и с братьями, хоть он уже не маленький. Его дело оставаться при доме, колоть дрова, присматривать за огородом, доить корову — счету нет хозяйственным заботам, а когда на руках трое малых детей, женщинам всюду не поспеть. Да и осторожности ради пускай будет в доме мужчина, хоть и не взрослый, вроде как знак, что есть и другие поблизости. Мало ли кто заявится посторонний — громыхнут чужие сапоги по деревянным ступеням задней веранды, чужой голос окликнет:
— Эй, хозяйка, не накормите прохожего человека? В здешней глуши они кишмя кишат — сезонники с закатанными в синее одеяло пожитками на горбу скитаются от фермы к ферме, кто из Квинсленда, кто из Виктории; бедолаги, кому не повезло, и такие, кто побаивается связать себя постоянной работой, а предпочитает топать тысячи миль в поисках неведомо чего. Почти все они люди порядочные: придут, наедятся досыта, сунут в складки одеяла что им дадут — немного чаю, сахару, муки — и уходят по большой дороге, держа путь на Барколу или Нарранганг, позвякивая помятыми жестяными котелками, и за ними плетутся тощие псы. Австралийские путники редко ездят верхом; они передвигаются на своих двоих.
Но изредка появляется и недобрый гость, высматривает дом, где остались одни женщины, без мужчин, не для насилия — для грабежа. А потому в углу кухни, там, где не достанут малыши, всегда был прислонен к стене заряженный дробовик, и Фиа держалась к нему поближе, пока наметанным глазом не определит, каков он, захожий человек. Когда Стюарту поручили заботу о доме, Фиа с радостью передала ему дробовик.
Не все захожие люди оказывались сезонниками, хотя таких было больше всего; к примеру, появлялся на старом «фордике» приказчик из магазина Уоткинса. Он привозил все, что угодно, от лошадиной мази до душистого мыла, совсем не похожего на жесткие катыши из смеси жира и соды, которые варила Фиа в котле прачечной; привозил он и лавандовую воду, одеколон, пудру и крем для обожженной солнцем кожи. Иные вещи никому и в голову бы не пришло купить у другого, только у продавца от Уоткинса; к примеру, имелся у него бальзам, с каким не сравнятся самолучшие аптечные снадобья и притирания, он заживлял все на свете: и разодранный бок овчарки, и язву на ноге у человека. В какую бы кухню ни заглянул приказчик Уоткинса, туда толпой сбегались женщины и нетерпеливо ждали, когда он откинет крышку большущего чемодана со своим товаром.
Наезжали сюда, на край света, и другие торговцы, правда, не столь аккуратно, а от случая к случаю, но им тоже радовались, и чего они только не предлагали — от сигарет машинной набивки и причудливых курительных трубок до тканей в рулонах, а порой даже дьявольски соблазнительное белье и сверх меры изукрашенные лентами корсеты. А здешним женщинам едва ли раз или два в год удавалось съездить в ближайший город, и они так истосковались, отрезанные от роскошных магазинов Сиднея, от новинок моды и от всяких женских безделушек.
В жизни, кажется, только и осталось, что мухи да пыль. Дождя давным‑давно не было, хоть бы побрызгал, прибил бы немного пыль, угомонил бы мух; ведь чем меньше дождя, тем больше мух и пыли.
Со всех потолков свисают и лениво поворачиваются в воздухе длинные спиральные ленты клейкой бумаги, черные от налипших за день мух. Ни одну тарелку или кастрюлю ни на миг нельзя оставить неприкрытой, она тотчас обращается либо в пиршественный стол для мух, либо в мушиное кладбище; мухами засижены стены, мебель, красочный календарь‑реклама джиленбоунского универсального магазина.
А уж пыль! Никакого спасения нет от этой тончайшей бурой пыли, она проникает под самые плотные крышки, набивается в складки одежды и занавесок, скрипит на коже, от нее тускнеют только что вымытые волосы и гладкие, полированные столы, сотрешь эту мутную пленку, не успеешь оглянуться — она снова тут как тут. На полу она лежит толстым слоем, занесенная башмаками, как их ни вытирай, и сухим жарким ветром, задувающим в распахнутые окна и двери; Фионе пришлось свернуть в гостиной персидские ковры, взамен она велела Стюарту прибить линолеум — выписала какой попало из Джиленбоуна.
В кухне, куда больше всего заходило народу с улицы, дощатый пол без конца скребли проволочной мочалкой и щелочным мылом, и он стал белесьм, точно старая кость. Фиа и Мэгги посыпали его опилками, которые Стюарт бережно собирал у поленницы, скупо сбрызгивали драгоценной водой и потом выметали влажную, остро пахнущую смолой массу за дверь, с веранды и дальше — на огород, где она понемногу превратится в перегной.
Но ничто не могло остановить наступление пыли, а речка вскоре пересохла, обратилась в цепочку неглубоких луж, и уже неоткуда было накачать воды для кухни и ванной. Стюарт съездил с автомобилем‑цистерной к Водоему, привез ее полную, вылил свою добычу в запасной бак, и женщинам пришлось привыкать мыться, мыть посуду и стирать водой, отвратительной по‑другому, еще хуже, чем мутная вода из речки. Эта оказалась жесткая, отдавала едким серным запахом, посуду после нее надо было тщательно вытирать, а вымытые волосы делались тусклыми и сухими, как солома. Дождевой воды в запасе осталось совсем мало, и ее надо было беречь только для питья и стряпни.
Отец Ральф с нежностью наблюдал за Мэгги. Она расчесывала рыжие кудряшки Пэтси, а Джиме стоял рядом, чуть покачиваясь на еще нетвердых ногах, и послушно ждал своей очереди; две пары сияющих голубых глаз с обожанием смотрели на сестру. Мэгги — настоящая маленькая мама. Должно быть, это у женщин врожденное, размышлял отец Ральф, это поразительное пристрастие к младенцам, иначе для девочки ее лет возня с ними была бы не удовольствием, а всего лишь обязанностью и она спешила бы, чуть только можно, сбежать и заняться чем‑нибудь поинтереснее. А она нарочно длит это причесывание, закручивает волосы Пэтси пальцами, чтоб не курчавились как попало, а легли волнами. Несколько минут священник любовался ею, потом ударил хлыстом по запыленному сапогу для верховой езды и хмуро поглядел с веранды туда, где, окутанный плетями глицинии, за призрачными эвкалиптами и перечными деревьями, за всевозможными сараями и службами, отделенный всем этим, от жилища старшего овчара — от оси, вокруг которой вращалась вся жизнь фермы, — скрывался Большой дом. Что она замышляет, старая паучиха, что за новые сети она ткет, сидя там, посреди своей паутины?
— Отец Ральф, вы не смотрите! — с упреком сказала Мэгги.
— Извини, Мэгги. Я задумался.
Он обернулся, Мэгги уже причесала Джимса, и все трое стояли и вопросительно смотрели на него; наконец он наклонился, подхватил близнецов, одного правой рукой, другого левой.
— Что ж, идемте в гости к тетушке Мэри, так, что ли? Мэгги пошла за ним по дороге, она несла его хлыст и вела в поводу каурую кобылу, а отец Ральф с легкостью как ни в чем не бывало нес под мышками малышей, хотя от речки до Большого дома почти миля ходу. У домика, где помещалась кухня, он передал близнецов с рук на руки восторженно просиявшей миссис Смит и повел Мэгги по дорожке к Большому дому.
Мэри Карсон восседала в своем глубоком кресле. Последнее время она его почти не покидала; да в этом больше и не было надобности, всеми делами имения превосходно управлял Пэдди. Когда вошел отец Ральф, держа Мэгги за руку, она уставилась на девочку таким недобрым взглядом, что Мэгги опустила глаза, под пальцами отца Ральфа чаще затрепетала жилка ее пульса, и он сочувственно сжал ее руку. Малышка неловко присела, здороваясь с теткой, и пролепетала что‑то невнятное.
— Иди на кухню, девочка, выпьешь там чаю с миссис Смит, — отрывисто распорядилась Мэри Карсон.
Отец Ральф опустился в кресло, которое уже привык считать своим.
— Почему вы ее так не любите? — спросил он.
— Потому что ее любите вы, — был ответ.
— Полноте, Мэри! — Чуть ли не впервые он растерялся. — Мэгги очень одинокий ребенок.
— Вы не потому с ней нянчитесь и сами это знаете. Великолепные синие глаза смерили ее язвительным взглядом; отец Ральф почувствовал себя увереннее.
— Вы, кажется, полагаете, что я растлитель малолетних? Как‑никак я — священник!
— Вы прежде всего мужчина, Ральф де Брикассар! Как священник вы чувствуете себя в безопасности, вот и все.
Ошеломленный, он засмеялся. Почему‑то сегодня ему не удается отбивать ее выпады; похоже, она отыскала трещинку в его доспехах и забралась туда со своим паучьим ядом. А он уже не тот, быть может, стареет, привыкает к прозябанию в джиленбоунской глуши. Гаснет былой огонь; или, может быть, теперь его воспламеняет не то, что прежде?
— Я не мужчина, — сказал он. — Я священник… Может быть, меня одолела жара, и пыль, и мухи… Но я не мужчина, Мэри. Я священник.
— Ах, как вы изменились, Ральф! — съехидничала она. — Вас ли я слышу, кардинал де Брикассар!
— Это невозможно. — На миг глаза его затуманились печалью. — Кажется, мне это больше и не нужно.
Она засмеялась, покачиваясь в кресле, пристально глядя на собеседника.
— Вот как, Ральф? Кардинальство вам не нужно? Что ж, я предоставлю вам еще немного помучиться, но будьте уверены, час расплаты придет. Еще не завтра, быть может, года через два, через три, но он придет. Я как Сатана‑искуситель предложу вам… пока молчок! Но будьте уверены, я готовлю вам адские муки. Никогда я не встречала мужчины обворожительнее. Своей красотой вы бросаете нам вызов и презираете нас за безрассудство. Но я припру вас к стене вашей же слабостью, и вы продадите себя, как последняя размалеванная шлюха. Не верите?
Он с улыбкой откинулся на спинку кресла.
— Верю, что попытаетесь. Но едва ли вы уж так хорошо меня знаете, как вам кажется.
— Вот как? Время покажет, Ральф, только время покажет, Я стара, у меня только одно и осталось — время.
— А у меня что осталось, по‑вашему? Время, Мэри, только время. Время, и пыль, и мухи.
В небе собирались тучи, и Пэдди стал надеяться на дождь.
— Будет пыльная буря, — сказала Мэри Карсон. — Эти тучи дождя не принесут. Нам еще долго ждать дождя.
Напрасно члены семейства Клири воображали, будто уже изведали злейшие выходки сурового климата Австралии, их ждало еще одно испытание — пыльные бури на выжженных засухой равнинах. Лишенные умиротворяющей влаги, иссохшая земля и воздух с треском терлись друг о друга, едва ли не высекая искры, напряжение все нарастало и не могло в конце концов не разрядиться гигантским взрывом скопившейся энергии. Небо спустилось совсем низко и так почернело, что Фионе пришлось зажечь в доме лампы; на конюшне лошади вздрагивали и артачились от малейшего шума; куры забирались на насест и пугливо прятали голову под крыло; псы рычали и лезли в драку; домашние свиньи перестали рыться в отбросах на помойке, поглубже уткнулись носами в пыль и только поглядывали по сторонам быстрыми блестящими глазками. Все живое трепетало перед мрачными силами, заключенными в небесах, где огромные непроглядные тучи поглотили солнце и готовились низвергнуть пламя его на землю.
Из дальней дали, все ускоряя шаги, надвигался гром, малые вспышки на горизонте четко высвечивали очертания высоко громоздящихся туч, над иссиня‑черными, как полночь, глубинами пенились ослепительно белые закрученные гребни. И вот с воем налетел вихрь, взвил столбы пыли, швырнул ее, колючую, в глаза, в уши, в рот, и все рухнуло. Теперь Пэдди и его домашним нетрудно было вообразить гнев Господень, как его живописует Библия: они ощутили его на себе. От ударов грома все вздрагивали, никто не мог удержаться — гремело яростно, оглушительно, будто шар земной распадался на куски, — но постепенно все, кто был в доме, притерпелись к этому грохоту, немного осмелели, вышли на веранду и неотрывно смотрели за реку, на дальние выгоны. Каждый миг десятки исполинских ветвистых молний вставали по всему горизонту и огнем полосовали небо; вереницы ядовито‑синих вспышек проносились, ныряя в тучах, будто играли в какие‑то фантастические прятки. Торчащие кое‑где среди лугов деревья, в которые ударила молния, исходили едким дымом — и все Клири поняли наконец, почему эти одинокие стражи выгонов мертвы.
В воздухе постепенно разливался жуткий, неестественный свет, самый воздух уже не был невидим, но светился каким‑то затаенным, фосфорическим огнем — розовым, лиловым, сернисто‑желтым, возник странный запах, въедливо сладкий, неуловимый, ни на что не похожий. От деревьев исходило мерцание, рыжие волосы всех Клири при вспышках молний были точно огненный ореол, волоски на руках стали дыбом. Так длилось целый день, лишь под вечер буря отодвинулась на восток, и с закатом солнца весь этот ужас кончился, но и тогда не пришло успокоение, все были взвинчены, раздражены. Не упало ни капли дождя. А все‑таки пережить это буйство природы и остаться невредимыми было все равно что умереть и вновь вернуться к жизни; потом целую неделю только об этом и говорили.
— Радоваться рано, — скучливо сказала Мэри Карсон.
Да, радоваться было рано. Вторая сухая зима оказалась люто холодной, они и не думали, что возможен такой холод, когда нет снега; за ночь землю покрывал толстый слой инея, собаки, дрожа, съеживались в конурах и не замерзали только потому, что до отвала наедались мясом кенгуру и салом забитого домашнего скота. В морозы, по крайней мере можно было вместо опостылевшей вечной баранины, есть говядину и свинину. В печах и каминах пылал огонь, и мужчины, когда только могли, поневоле возвращались домой — на выгонах ночью они совсем застывали. Зато стригали съехались веселые: в холод можно работать быстрей и не так обливаться потом. В огромном сарае для стрижки овец, в отделении для каждого мастера, на полу резко выделялся светлый круг — за полвека доски пола обесцветил едкий пот, что роняли, сменяясь, стоявшие тут стригали.
После памятного наводнения еще росла трава, но она зловеще поредела. День за сумрачным днем небо затягивали тучи, а дождь все не шел. Уныло завывал ветер, проносился по равнине, гнал перед собою вихри и темные завесы пыли, и они напоминали дождь, терзали воображение призраком воды. Она так походила на дождь, эта взметенная ветром пыль.
У детей трескалась кожа на коченеющих пальцах, они старались не улыбаться потрескавшимися губами, носки приклеивались к кровоточащим пяткам и щиколоткам, и их приходилось отдирать. Неутихающий жгучий ветер никак не давал сберечь тепло, ведь дома здесь построены были так, чтобы впустить малейшее дуновение, а вовсе не защищать от него. В ледяных спальнях ложились в постель, в ледяных спальнях вставали по утрам, терпеливо ждали, пока мать плеснет немножко горячей воды из огромного чайника, всегда стоящего наготове, чтобы умыванье не превращалось в пытку, от которой зубы поневоле выбивают дробь.
Однажды маленький Хэл начал хрипеть и кашлять, ему становилось все хуже. Фиа смешала горячей воды с золой, сделала из этой каши припарку ему на грудь, но он дышал все так же мучительно трудно. Поначалу она не слишком тревожилась, но шли часы, малыш угасал на глазах, и она уже просто не знала, что делать, а Мэгги сидела около братишки и, ломая руки, без конца твердила про себя молитвы. В шесть вечера, когда вернулся Пэдди, хриплое дыхание Хэла слышно было даже с веранды и губы стали синие.
Пэдди тотчас кинулся в Большой дом, к телефону, но доктор, живший за сорок миль, как раз уехал к другому больному. Запалили на сковородке немного серы и держали над нею Хэла — быть может, от сильного кашля вылетит из гортани пленка, которая медленно душит его… но в груди у него не было сил ее вытолкнуть. Он совсем посинел, дышал судорожно, прерывисто. Мэгги держала братишку на руках и молилась, у нее сердце разрывалось, больно было смотреть, как несчастный малыш борется за каждый вздох. Он ей дороже всех детей в семье; в сущности, она ему мать. Никогда еще она так не хотела быть настоящей взрослой матерью, ей казалось: будь она взрослая женщина, как Фиа, ей была бы дана сила, способная его вылечить. Фиа не может его вылечить, потому что Фиа ему не мать. Растерянная, перепуганная, Мэгги прижимала к себе содрогающееся тельце, пытаясь помочь Хэлу дышать.
Ей и в мысль не пришло, что он может умереть, даже когда Фиа и Пэдди, не зная, что еще делать, опустились на колени у кровати и стали молиться. В полночь Пэдди высвободил неподвижное тело из рук Мэгги и тихонько уложил на подушки.
Девочка мгновенно открыла глаза — она задремала было, убаюканная затишьем, оттого что Хэл больше не бился в судорогах.
— Ему лучше, папочка! — сказала она.
Пэдди покачал головой; казалось, он ссохся и постарел, свет лампы падал на изморозь, серебрящуюся у него в волосах и на подбородке, в отросшей за неделю щетине.
— Нет, Мэгги, Хэлу не лучше в том смысле, как ты думаешь, но он успокоился. Бог взял его, и он больше не страдает.
— Папа хочет сказать, что Хэл умер, — ровным голосом сказала Фиа.
— Нет, папочка, нет! Не умер! Не может быть! Но малыш, утонувший в подушках, был мертв. Мэгги поняла это с первого взгляда, хотя никогда прежде не видела смерти. Будто не ребенок лежит, а кукла. Мэгги встала и вышла к братьям, они понуро сидели на кухне у очага, будто несли какую‑то тягостную вахту, а рядом миссис Смит, выпрямившись на деревянном стуле, присматривала за крохотными близнецами — их кроватку перенесли в кухню, ведь здесь теплее всего.
— Хэл сейчас умер, — сказала Мэгги. Стюарт очнулся от глубокой задумчивости, поднял голову.
— Так лучше, — сказал он. — Ведь это покой. В дверях появилась Фиа, Стюарт поднялся, подошел к матери, но не коснулся ее.
— Ты, наверно, устала, мама. Иди ляг, я разожгу у тебя в спальне камин. Иди, иди ляг.
Фиа молча повернулась и пошла за ним. Боб тоже встал, вышел на веранду. Остальные мальчики помялись немного, потом вышли за Бобом. Пэдди не появлялся. Миссис Смит, не говоря ни слова, выкатила из угла веранды коляску, осторожно уложила спящих близнецов. По щекам ее катились слезы; она посмотрела на Мэгги.
— Я иду в Большой дом, Мэгги, — сказала она. — Джимса и Пэтси беру с собой. Утром приду опять, но лучше пускай маленькие побудут у нас, я, Минни и Кэт за ними присмотрим. Скажи маме.
Мэгги опустилась на стул, сложила руки на коленях. Умер, ее малыш умер! Маленький Хэл, она так о нем заботилась, так любила его, была ему матерью. Место, которое он занимал в ее душе, еще не опустело; она и сейчас ощущает на руках его теплую тяжесть. Четыре долгих года она ощущала эту тяжесть, а больше уже никогда ей не держать его на руках… Ужасно! И тут нет слез; плакать можно было из‑за Агнес, из‑за ран, от которых не спасала хрупкая скорлупка — чувство собственного достоинства, плакать можно было в детстве, а оно позади и не вернется. Эту новую тяжесть Мэгги должна будет нести до конца дней и жить ей наперекор. В иных людях воля к жизни очень сильна, в других — слабее. В Мэгги она была тонкой и прочной, как стальной трос.
Так и застал девочку отец Ральф, когда привез врача. Мэгги молча показала им в сторону коридора, но не пошла за ними. И очень не скоро священнику удалось, как он жаждал с первой минуты после звонка Мэри Карсон, подойти наконец к Мэгги, побыть с нею, согреть маленькую Золушку семейства Клири толикой душевного тепла, отданного только ей одной. Он сильно сомневался, чтобы хоть кто‑то еще понимал, как много значил для нее Хэл.
Но это удалось очень не скоро. Надо было совершить последний обряд — быть может, душа еще не покинула тело, и поговорить с Фионой, и поговорить с Пэдди, и дать кое‑какие практические советы. Доктор уже уехал, он был удручен, но давно привык к трагедиям, неизбежным, когда пациентов отделяют от врача многие десятки миль. Впрочем, судя по тому, что ему рассказали, он все равно не мог бы ничем помочь так далеко от своей больницы, от помощников и сестер. Забираясь в такую даль, люди сами идут на риск, бросают вызов судьбе и упорствуют наперекор всему. В свидетельстве о смерти он поставит одно слово: круп. Эта болезнь убивает быстро.
Но вот отец Ральф позаботился обо всем, о чем только мог. Пэдди ушел к жене. Боб с братьями — в мастерскую, делать гроб. Стюарт сидел на полу в комнате Фионы, его точеный профиль, так схожий с материнским, тонким силуэтом выделялся на фоне ночного неба за окном; Фиа откинулась на подушки, сжимая в ладонях руку Пэдди, и неотрывно смотрела на сына, который съежился в темный комок на холодном полу. Уже пять часов, дремотно закопошились петухи на насестах, но до рассвета еще далеко.
На кухне огонь в очаге почти погас; забыв снять с шеи лиловую епитрахиль, отец Ральф наклонился и разжег пламя, потом привернул фитиль лампы на столе за спиной и сел на деревянную скамью напротив Мэгги, присмотрелся к ней. Выросла Мэгги, движется вперед семимильными шагами, вдруг ее уже и не догонишь? И, присматриваясь к ней, он остро, как никогда, ощутил бессилие, сомнение в собственном мужестве — чувство, которое грызло и преследовало его всю жизнь. А чего он, в сущности, страшится? С чем, случись оно, не посмеет столкнуться лицом к лицу? Он ведь бывает сильным, когда надо постоять за других, и он никого не боится; но страшно другое, нечто безымянное, неведомое в нем самом, — вдруг оно проскользнет в сознание и застигнет его врасплох? А вот Мэгги, которая моложе его на восемнадцать лет, его перерастает.
Нет, она не святая, она почти такая же, как все. Только никогда не жалуется, это особый дар — а быть может, проклятие? — всеприемлющего терпения. Какова бы ни была утрата, какой бы ни обрушился удар, она встречает их, принимает все, что есть, и хранит в себе, и тем питает пламя, горящее внутри. Что научило ее этому? И можно ли этому научиться? Или он просто выдумал ее, приукрасил в своем воображении? Да и не все ли равно? Что важнее — подлинная Мэгги или та, какой она ему кажется?
— Ох, Мэгги, — беспомощно пробормотал он.
Она подняла на него глаза и из глубины страдания улыбнулась ему; была в этой улыбке безмерная, беззаветная, ничем не сдерживаемая любовь, еще не ведающая запретов, что вынуждают женщину скрывать свои чувства. Эта безмерная любовь потрясала его, сжигала — почему, почему Бог, в чьем бытии он порой сомневался, не создал его другим, кем угодно, только не Ральфом де Брикассаром?! Так, может быть, это оно и есть — то неведомое и опасное, что скрыто в нем самом? О господи, ну почему он так ее любит? Но, как всегда, никто ему не ответил, а Мэгги все сидела и улыбалась ему.
На рассвете Фиа поднялась и начала готовить завтрак. Стюарт ей помогал, потом пришла миссис Смит, привела Минни и Кэт, и женщины, стоя вчетвером у плиты, толковали о чем‑то ровными, приглушенными голосами, словно объединенные неким таинством скорби, которого не понять было ни Мэгги, ни священнику. После завтрака Мэгги пошла выстлать изнутри маленький деревянный ящик, мальчики сработали его на совесть, гладко выстругали и отполировали каждую дощечку. Фиа молча дала ей белое длинное шелковое платье, от старости шелк давно уже сделался желтоватым, как слоновая кость, и Мэгги отмерила полосы ткани точно по внутренним стенкам. Потом прострочила их на машинке, получились чехлы, а отец Ральф наполнил их лоскутами, этой мягкой обивкой затянули внутренние стенки и укрепили ее кнопками. Тогда Фиа обрядила своего малыша в парадный бархатный костюмчик, причесала его и уложила в это мягкое гнездышко, от которого пахло ею, а не Мэгги, не той, что была ему настоящей матерью. Пэдди закрыл гроб крышкой, он плакал — впервые он потерял ребенка.
Парадная зала в Дрохеде уже многие годы служила домашней церковью; в одном конце поставлен был алтарь монахини из монастыря Святой Марии расшили для него золотом покров, за что получили от Мэри Карсон тысячу фунтов. Миссис Смит убрала алтарь и всю залу зимними цветами из дрохедских садов — несчетными желтофиолями и поздними розами, — розовые и ржаво‑оранжевые, они казались нарисованными и словно бы только по волшебству источали еще и аромат. Отец Ральф, в белом стихаре без кружев поверх строгой черной сутаны, отслужил заупокойную мессу.
Как почти во всех больших имениях этого далекого края, в Дрохеде покойников хоронили тут же, на своей земле. Кладбище лежало за садами, на поросшем ивами речном берегу, его окружала кованая железная ограда, выкрашенная белой краской, и даже теперь, в засуху, здесь было зелено, потому что поливали водой из дрохедских цистерн. Здесь, во внушительном мраморном склепе, похоронены были Майкл Карсон и младенец — его сын, и мраморный ангел в человеческий рост, с обнаженным мечом в руке, охранял их покой. Но эту пышную гробницу окружало могил десять или двенадцать куда более скромных, границы их обозначались ровными рядами проволочных белых полукружий наподобие крокетных ворот, да белели простые деревянные кресты, иные даже без имени: лежал тут безродный стригаль, убитый в драке; двое или трое бродяг, на чьем пути Дрохеда оказалась последним привалом; чьи‑то безвестные, безымянные кости, найденные на одном из выгонов — неизвестно даже, мужчине они когда‑то принадлежали или женщине; китаец — повар Майкла Карсона — над его прахом стоял причудливый ярко‑красный зонтик, увешанный крохотными колокольчиками, которые словно бы грустно, нескончаемо вызванивали его имя: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг; какой‑то гуртовщик — на его кресте только и было написано: «Чарли с Тэнкстенда, хороший был парень»; и еще несколько покойников, в том числе и женщины. Но Хэла, племянника владелицы Дрохеды, не подобало хоронить так скромно, самодельный гробик поместили в склепе в подобие саркофага, и бронзовые двери искусной работы затворились за ним.
Шло время, и о Хэле говорить перестали, разве что упомянут мельком. Мэгги хранила свое горе про себя; в этой боли, как всегда у детей, скрывалось нерассуждающее отчаяние, непомерное, непостижимое, но как раз оттого, что Мэгги еще не была взрослой, отчаяние заслоняли и отодвигали простые повседневные события. Мальчики не слишком горевали, кроме Боба — он‑то, самый старший, нежно любил маленького братишку. Глубока была скорбь Пэдди, но никто не знал, оплакивает ли сына Фиа. Казалось, она все дальше отходит от мужа и детей, отрешается от всех чувств. И Пэдди в душе горячо благодарил Стюарта — вот кто неутомимо, с особенной серьезной нежностью заботился о матери. Один лишь Пэдди знал, какой была Фиа в тот день, когда он вернулся из Джиленбоуна без Фрэнка. Ни искры волнения не вспыхнуло в ее ясных серых глазах, их не оледенили упрек, ненависть или скорбь. Словно она просто ждала удара, как ждет обреченная собака смертоносной пули, зная свою участь и не в силах ее избежать.
— Я знала, что он не вернется, — сказала она тогда.
— Может быть, и вернется, Фиа, только напиши ему поскорей.
Она покачала головой, но не стала ничего объяснять, она оставалась верна себе. Пусть Фрэнк начнет новую жизнь подальше от Дрохеды и от нее. Она слишком хорошо знала сына и не сомневалась: одно ее слово — и он снова будет здесь, а значит, никогда у нее не вырвется это слово. Если дни ее долги и горьки, ибо она потерпела поражение, терпеть надо молча. Она не сама выбрала Пэдди, но лучше Пэдди нет и не было человека на свете. Фиа была из тех людей, кто чувствует слишком сильно, так, что уже нельзя терпеть, нельзя жить, и она получила жестокий урок. Почти двадцать пять лет она подавляла в себе всякое чувство и убеждена была, что такое упорство в конце концов победит.
Жизнь продолжалась, длился все тот же извечный, размеренный земной круговорот; летом, хоть муссоны и не дошли до Дрохеды, выпали их спутники — дожди, наполнили реку и цистерны, напоили корни изжаждавшейся травы, смыли всепроникающую пыль. Чуть не плача от радости, люди занимались своим делом, как требовало время года, от души отлегло: овцы не останутся без подножного корма. Травы как раз хватило, удалось продержаться до новой, подбавляя ветки самых густолиственных деревьев, — но так было не на всех джиленбоунских фермах. Сколько на ферме скота, это всецело зависит от скотовода, который ею заправляет. Для огромных пастбищ Дрохеды стадо здесь было не так уж велико, а потому прокормиться могло дольше.
Время окота и сразу после него — самая горячая, изнурительная пора в году овчара. Каждого новорожденного ягненка надо подхватить, окольцевать ему хвост, пометить ухо, а барашка, не предназначенного на племя, еще и холостить. Ужасная, отвратительная работа, одежда вся в крови, хоть выжми, потому что в короткий отпущенный на это срок управиться со многими тысячами ягнят‑самцов можно только одним способом. Яички зажимают между пальцами, откусывают и сплевывают наземь. Хвосты всех ягнят, без различия пола, перехватывают тугим жестяным кольцом, так что кровообращение нарушается, хвост пухнет, потом высыхает и отваливается.
В Австралии разводят отменнейших тонкорунных овец, и с таким размахом, как нигде в мире, а рабочих рук не хватает, и все здесь предназначено для наилучшего производства наилучшей шерсти. Есть такая работа — очистка: шерсть на заду овцы слипается от навоза, становится зловонной, кишит мухами, чернеет, сбивается в колтун. Поэтому надо ее здесь постоянно выстригать, это и есть очистка. Та же стрижка, хоть и малая, но куда неприятнее, в вони, в туче мух, за нее лучше платят. Затем — мойка: тысячи и тысячи истошно блеющих, скачущих овец надо собрать и прогнать через лабиринт с длинными чанами и каждую на мгновенье окунуть в чан с фенилом, такая ванна избавляет животных от клещей, блох и прочей дряни. И еще вливания: в глотку овце суют огромную спринцовку и впрыскивают лекарства, избавляющие от внутренних паразитов.
И нет конца и края этой возне с овцами; едва покончено с одной работой — пора приниматься за другую. Осматривать, сортировать, перегонять с пастбища на пастбище, подбирать и менять производителей, заниматься стрижкой и очисткой, мойкой и вливаниями, забивать и отправлять на продажу. Помимо овец, в Дрохеде насчитывалось до тысячи голов крупного рогатого скота лучшей породы, но овцы много выгоднее, так что в хорошие времена в имении на каждые два акра приходилось по овце, всего около 125 000 голов. Все это были мериносы, и потому на мясо их не продавали; когда по старости они переставали давать первосортную шерсть, их отправляли на живодерни и кожевенные заводы и превращали в кожи и ланолин, свечное сало и клей.
И вот постепенно для семейства Клири исполнились смысла классики австралийской литературы. Здесь, в Дрохеде, на краю света, вся семья сильней, чем когда‑либо, пристрастилась к чтению; отрезанных от мира, их только и соединяло с ним волшебство печатного слова. Но поблизости не было, как прежде в Уэхайне, библиотеки с выдачей на дом, нельзя было, как там, каждую неделю ездить в город за письмами, газетами и свежим запасом книг. Отец Ральф заполнял эту брешь, совершая налеты на Джиленбоунскую библиотеку, на книжные полки у себя и в монастыре — и, не успев еще все их перебрать, с удивлением убедился, что при посредстве Непоседы Уильямса и его почтового грузовика основал целую странствующую библиотеку. Среди грузов Непоседы теперь неизменно были книги — затасканные, затрепанные томики путешествовали от Дрохеды к Бугеле, от Диббен‑Диббена и Брейк‑и‑Пвл до Каннаматы и Ич‑Юиздж и давали пищу благодарным умам, изголодавшимся и жаждущим вырваться из повседневности. Возвращали эти сокровища очень неохотно, но отец Ральф и монахини тщательно отмечали, где какие книги задерживаются дольше, а затем отец Ральф через агентство в Джилли выписывал новые экземпляры за счет Мэри Карсон и премило уговаривал ее считать это даром Австралийскому обществу книголюбов.
В те времена не всякая книга могла похвастать даже самым целомудренным поцелуем хоть на одной своей странице, никакие эротические описания не щекотали воображение, граница между книгами для взрослых и для отрочества была не столь отчетлива, и ничуть не зазорно было человеку в возрасте Пэдди увлекаться теми же книжками, какими зачитывались его дети: «Крошка и кенгуру», похождения Джима, Норы и Уолли в выпусках «Биллабонга», бессмертный роман миссис Энис Ган «Мы из неведомого края». Вечерами в кухне по очереди читали вслух стихи «Банджо» Патерсона и К. — Дж. Денниса, восторгались скачкой «Парня со Снежной реки», смеялись вместе с «Чувствительным парнем» и его Дорин, украдкой утирали слезы, вызванные «Смеющейся Мэри» Джона О'Хары.
Другу Кленси написал я, только адреса не знал я,
В те края письмо послал, где сперва его встречал.
Стригалем он был тогда, я письмо послал туда,
Наугад я написал так: «В Разлив, для Кленси».
И ответ пришел такой, незнакомою рукой,
Будто в деготь обмакнули гвоздь корявый и тупой.
Я спешил ответ прочесть — вот она, про Кленси весть:
"Он овец погнал на Квинсленд, и не знаем, где он есть».
Не унять воображенья, так и вижу что ни день я:
Едет Кленси по равнине, путь вдоль Купера‑реки.
Вслед за стадом едет Кленси, распевает песни Кленси,
Так всегда неспешно, с песней гонят скот гуртовщики.
В городах нам неизвестны эти радости и песни:
День приветный, солнце светит и речной сверкает плес,
Люди дружески встречают, ветерок в кустах играет.
Полночь в небе рассыпает без числа алмазы звезд.
"Кленси с Разлива» были их любимые стихи, «Банджо» — любимый поэт. Не Бог весть что за стишки, но ведь эта поэзия и предназначалась не для знатоков и мудрецов, а для простых людей и говорила о простых людях, и в те времена в Австралии куда больше народу знало на память эти стишки, чем обязательные отрывки из Теннисона и Вордсворта, какие задают учить в школе, — в своем роде и это не Бог весть какие стишки, да притом вдохновленные Англией. Несчетные нарциссы и лужайки, поросшие асфоделями, ничего не говорили детям Клири — жителям края, где ни нарциссы, ни асфодели существовать не могут.
А поэты австралийской глуши им близки и понятны: ведь Разлив у них под боком и отары, перегоняемые по БСП — их будни. БСП, Большой Скотопрогонный Путь, проходит близ берегов Баруона, эту своеобразную полосу отчуждения правительство отвело именно для того, чтобы переправлять четвероногий товар по восточной половине материка из конца в конец. В прежние времена гуртовщиков и их голодные отары, которые поедали или вытаптывали на ходу каждую травинку, ждал отнюдь не добрый прием, а погонщики быков, что черепашьим шагом проводили от двух до восьми десятков голов напрямик по лучшим пастбищам окраинных поселенцев, и вовсе вызывали лютую ненависть. Теперь, при определенных правительством скотопрогонных путях, все это стало полузабытой сказкой, и люди оседлые и перекати‑поле уже не враждовали друг с другом.
Если кому из гуртовщиков случалось заглянуть на ферму — выпить пива, потолковать, поесть разок не всухомятку, их встречали радушно. Иногда с ними бывали и женщины — ездили в какой‑нибудь старой разбитой двуколке, обвешанной брякающими и звякающими котелками, кастрюльками, фляжками, точно бахромой, и волокла все это давно забракованная кляча с вытертой шкурой. То были либо самые веселые, либо самые угрюмые женщины Грая света; они разъезжали от Кайнуны до Пару, от Гундичииди до Гандагаи, от Кэтрин до Карри. Странные женщины: у них никогда не бывало крыши над головой, их жилистые тела не привыкли к мягким матрасам, ни один мужчина не мог тягаться с ними — упорными, выносливыми, как земля, цветущая под их неутомимыми ногами. Дети их, дикие, как птицы в пронизанных солнцем кронах деревьев, пугливо жались к двуколке или бежали и прятались за поленницу, а родители за чаем беседовали с хозяевами, обменивались всякой небывальщиной и книгами, обещали передать путаные поручения какому‑нибудь Хупирону Коллинзу или Брамби Уотерсу и ошеломляли слушателей сказочками про Помми‑желторотика, новосела Гнарлунги. И почему‑то ясно было, что эти перекати‑поле в своих скитаниях по БСП уже вырыли могилу, схоронили ребенка ли, жену, мужа или друга‑товарища у подножья какой‑нибудь незабвенной придорожной кулибы — ведь все деревья кажутся одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в бескрайних лесах одно‑единственное дерево.
Во всем, что касается пола и деторождения, Мэгги была совершенной невеждой — жизнь, как нарочно, преграждала ей доступ к каким‑либо знаниям по этой части. Отец строго делил семью: мужчинам — свое, женщинам — свое; при матери и сестре никогда не говорили о племенном скоте, о случке и окоте, никогда не показывались им на глаза полуодетыми. Книги, которые дали бы девочке хоть какой‑то ключ, в Дрохеду не попадали, и у нее не было подруг, сверстниц, способных пополнить ее образование. Постоянные хозяйственные заботы приковали ее к дому, а вокруг дома не происходило ничего, связанного с полом. На Главной усадьбе почти все животные были холощеные. Мэри Карсон не разводила лошадей, а покупала в Бугеле у Мартина Кинга, у него был конный завод; но если не разводить лошадей, с жеребцами одна морока — и в Дрохеде не было ни одного жеребца. Был, правда, бык, дикий, свирепый зверь, но соваться туда, где его держали, строжяйше запрещалось, и напуганная Мэгги близко не подходила. Собаки сидели в конурах на цепи, о получении чистопородного потомства заботились по всем правилам науки, за этим следили орлиным глазом Боб или сам Пэдди, и сюда тоже доступа не было. И некогда было присматриваться к свиньям — Мэгги их терпеть не могла и досадовала, что приходится задавать им корм. По правде говоря, ей ни к кому некогда было присматриваться, кроме малышей "братишек. А неведение порождает неведение; когда тело и разум еще не проснулись, они проспят и такие события, которые естественно отметит тот, кто предупрежден.
Перед самым днем рождения, когда Мэгги исполнялось пятнадцать, в разгар оглушающей летней жары, она стала замечать на трусиках бурые пятна. Дня через два они исчезли, а через полтора месяца опять появились, и тогда стыд сменился ужасом. Сперва она приписала их своей неопрятности, это было унизительно, но во второй раз стало ясно, что это кровь. Мэгги понятия не имела, откуда это — наверно, из кишок. Три дня спустя слабое кровотечение кончилось, и ничего такого не было больше двух месяцев; никто не заметил, как она тайком стирала трусики, ведь на ней лежала почти вся стирка. В следующий раз она почувствовала еще и боль, а ведь у нее никогда в жизни ничего не болело, разве что стошнит от волнения. И кровь шла все сильней и сильней. Она потихоньку утащила старые пеленки близнецов и пыталась повязываться под трусиками и дрожала от ужаса — вдруг просочится наружу.
Когда смерть унесла Хэла, то был внезапный, грозный и непостижимый удар судьбы; но какой ужас — уходить из жизни так медленно, постепенно. И мыслимо ли пойти к отцу с матерью и сказать им, что умираешь от какой‑то мерзкой, постыдной кишечной болезни? Только Фрэнку она, пожалуй, призналась бы в своих мучениях, но Фрэнк далеко, и неизвестно, где его искать. Мэгги наслушалась разговоров о раке и злокачественных опухолях, за чашкой чая женщины нередко рассказывали о том, как долго, мучительно умирали их подруги, матери, сестры, и теперь она ничуть не сомневалась — ее внутренности тоже пожирает какая‑то опухоль, неслышно въедается все глубже, тянется к холодеющему от страха сердцу. Ох, как не хочется умирать!
Смерть она тоже себе представляла смутно. Что станется с нею в непонятном загробном мире? Религия была для Мэгги не духовной пищей, а скорее сводом правил и законов и никак не могла стать ей опорой. В смятенном сознании беспорядочно сталкивались какие‑то слова, обрывки того, что при ней говорили родители, их знакомые, монахини, священники в своих проповедях, чем грозили злодеи в книжках. Нет, никак не могла она примириться со смертью; и по ночам, в растерянности, в ужасе, пыталась вообразить: смерть — это нескончаемая ночь или пропасть с огненными языками, а за нею лежат золотые поля, но через нее надо еще перепрыгнуть; или это что‑то вроде исполинского воздушного шара, в нем звучат дивные песнопения и через несчетные цветные стекла внутрь льется свет.
Мэгги как‑то притихла, но это было совсем не похоже на мирную, мечтательную отрешенность Стюарта: она застыла, закаменела, как зверек под леденящим взглядом змеи. Она вздрагивала, когда с нею неожиданно заговаривали, и когда ее с плачем звали малыши, суетилась вокруг них, не зная, как искупить недолгую забывчивость. А в редкие свободные минуты убегала на кладбище к Хэлу — единственному знакомому ей покойнику.
Все заметили перемену в Мэгги, но понимали так: девочка становится взрослой, и никто не задумался, а что это для нее значит, — Мэгги слишком хорошо скрывала свое отчаяние. Давние уроки она усвоила прочно, самообладание у нее было потрясающее, гордость неслыханная. Никто не должен знать, что с нею происходит, она не выдаст себя до конца; примеры всегда были перед глазами — Фиа, Фрэнк, Стюарт, а она той же породы и унаследовала тот же нрав.
Но отец Ральф бывал в Дрохеде постоянно, следил за преображением Мэгги, и, когда она расцвела было девической прелестью и вдруг стала гаснуть и утратила всю свою живость, его охватила тревога, а потом и страх. У него на глазах тают, чахнут и тело ее, и душа; Мэгги ускользает от всех, замыкается в себе, и невыносимо смотреть, как она превращается во вторую Фиону. Огромные глаза распахнуты навстречу какому‑то надвигающемуся ужасу, матово‑бледная кожа, не знающая ни загара, ни веснушек, становится все прозрачней. Если так пойдет дальше, думал он, скоро от нее останутся одни глаза, она скроется в них, как змея, глотающая собственный хвост, и в мире, невесомый и почти незримый, будет двигаться только серебристый луч, еле уловимый краешком глаза, словно пугливые тени и темные пятнышки, мелькающие на белой стене.
Ну нет, он выяснит, в чем дело, даже если правду придется вырвать у нее силой. Как на грех, совсем несносной стала Мэри Карсон, ее злила каждая минута, которую он проводил в доме Клири; лишь бесконечное терпение, изворотливость и такт помогали отцу Ральфу скрывать, как все в нем бунтует против ее самодурства. И столь несвойственное его натуре пристрастие к Мэгги не всегда одерживало победу над хитроумием природного дипломата, не заглушало и тайного довольства: приятно видеть, что его обаяние покоряет даже упрямую вздорную ведьму Мэри Карсон. В душе его бушевала и рвалась с привязи доныне дремавшая нежность, жажда заботиться о чьем‑то благополучии, кроме своего собственного, но пришлось признать, что бок о бок с этим чувством уживается и другое: холодная кошачья жестокость, стремление взять верх над тщеславной деспотичной бабой, одурачить ее. О, ему всегда этого хотелось! Старой паучихе вовек не взять над ним верх!
Наконец он ухитрился сбежать от Мэри Карсон и застигнуть Мэгги врасплох на маленьком кладбище, в тени совсем не воинственного бледного карающего ангела. Она смотрела в слащаво‑умиротворенное лицо статуи, сама олицетворение страха: разительный контраст бесчувственности и чувства, подумалось ему. Но сам‑то он здесь зачем? Чего ради он гоняется за ней, как встревоженная наседка, его ли это забота? Разве не матери с отцом полагалось бы выяснить, что с ней творится? Да, но они ничего худого не замечают, для них она значит куда меньше, чем для него. И потом, он ведь пастырь духовный, и его долг — приносить утешение тем, кто одинок и отчаялся. Нестерпимо видеть ее несчастной, но вот беда, так все сложилось, что он день ото дня сильнее к ней привязывается. Столько уже накопилось благодаря ей милых ему случаев и воспоминаний, и это пугает. Любовь к Мэгги и естественное для священника побуждение всегда и всякого духовно поддержать боролись в нем с неодолимым страхом — вдруг станешь кому‑то нужен как воздух и кто‑то станет как воздух нужен тебе.
Мэгги услышала его шаги по траве, обернулась, сложила руки на коленях, но глаз не подняла. Он сел неподалеку, обхватил руками колени, складки сутаны живописно облекали его, подчеркивая непринужденное изящество стройного тела. Надо приступать без околичностей, решил он, не то она увернется.
— Что случилось, Мэгги?
— Ничего, отец Ральф.
— Не правда.
— Пожалуйста, не спрашивайте, пожалуйста! Не могу я вам сказать!
— Ох, Мэгги! Маловерка! Мне ты можешь сказать все на свете. Для того я здесь, на то я и священник. Я — избранный слуга Божий на земле, именем Господа слушаю, даже прощаю Его именем. И нет во всем божьем мире ничего такого, маленькая моя Мэгги, чему Господь и я не нашли бы прощения. Ты должна сказать мне, что случилось, милая, ибо если кто может тебе помочь, так это я. Пока я жив, всегда буду стараться помочь тебе, оберечь тебя. Если угодно, я твой ангел‑хранитель — и куда более надежный, чем этот кусок мрамора у тебя над головой. — Отец Ральф перевел дух и наклонился к девочке. — Мэгги, если ты меня любишь, скажи мне, что случилось!
Она стиснула руки.
— Отец Ральф, я умираю, у меня рак!
Он чуть не расхохотался, так внезапно схлынуло владевшее им напряжение; потом посмотрел на бледное до синевы ее лицо, на исхудалые руки и готов был заплакать, зарыдать, выкрикнуть небесам горький упрек в несправедливости. Нет, не могла Мэгги попусту вообразить такое; наверно, тут кроется что‑то серьезное.
— Откуда ты знаешь, девочка?
Не сразу она сумела выговорить это вслух, и он вынужден был наклониться к самым ее губам, бессознательно изображая обстановку исповеди — заслонился ладонью, чтобы она не видела его лица, подставил изящной формы ухо, привычное к нечистым признаниям.
— Уже полгода, как это началось, отец Ральф. У меня ужасные боли в животе, но не оттого, что тошнит, и… ой, отец Ральф… столько крови течет!
Отец Ральф резко вскинул голову, во время исповедей этого никогда не случалось; он смотрел на ее пристыженно опущенную головку, охваченный бурей разноречивых чувств, и никак не мог собраться с мыслями. Нелепое, радостное облегчение; дикая злость на Фиону — он готов был ее убить; благоговение, восхищение — такая крошка и так храбро все время держалась; и безмерное, невыразимое смущение.
Как и Мэгги, он был дитя своего времени. В каждом городе, где он бывал, от Дублина до Джиленбоуна, продажные девки нарочно являлись к нему на исповедь и шептали невесть какие выдумки, выдавая их за чистую правду, потому что видели в нем мужчину, только мужчину, и не хотели себе сознаться, что бессильны его разбудить. Бормотали ему что‑то про развратников, которые их насилуют всеми мыслимыми и немыслимыми способами, про недозволенные игры с другими девчонками, про похоть и прелюбодеяние, нашлись и две‑три со столь богатым воображением, что подробно описывали ему свои сношения с какими‑то священниками. Он выслушивал их, и все это его ничуть не волновало, было только до тошноты противно, ибо в семинарии муштровали сурово, а человеку его склада нетрудно усвоить такой урок. Но никогда, никогда ни одна из тех девиц не упоминала об этой тайной жизни тела, которая унижает женщину и делает ее существом особой породы.
И никакими силами не удалось сдержать обжигающую волну, разлившуюся под кожей; преподобный Ральф де Брикассар сидел отворотясь, прикрыв лицо рукой, и мучительно стыдился того, что впервые в жизни покраснел.
Но должен же он помочь своей Мэгги! Он дождался, чтобы краска сбежала со щек, встал, поднял ее и усадил на ровный пьедестал мраморного ангела, теперь они с Мэгги оказались лицом к лицу.
— Посмотри на меня, Мэгги. Нет, ты смотри на меня! Она подняла измученные глаза и увидела: он улыбается, и разом нахлынула безмерная радость. Не стал бы он так улыбаться, если б она умирала; она прекрасно знает, что очень дорога ему, ведь он никогда этого не скрывал.
— Ты не умираешь, Мэгги, и никакого рака у тебя нет. Не мне следовало бы тебе это объяснять, но уж лучше объясню. Твоей матери следовало давным‑давно тебе все рассказать, подготовить тебя заранее, ума не приложу, почему она этого не сделала.
Он вскинул глаза на непроницаемое лицо мраморного ангела и странно, сдавленно засмеялся.
— Боже милостивый! Чего только ты не возлагаешь на меня! — и к замершей в ожидании Мэгги:
— Пройдут годы, ты вырастешь, узнаешь больше о жизни и, может быть, станешь со смущением, даже со стыдом вспоминать этот день. Не надо, Мэгги, вспоминай этот день по‑другому. Ничего тут нет постыдного, и нечего смущаться. Сейчас, как всегда и во всем, я лишь орудие в руках господа Бога. Таково мое единственное дело на земле, единственное мое назначение. Ты была очень напугана, ты нуждалась в помощи, и Господь в моем лице ниспослал тебе помощь. Только это и запомни, Мэгги. Я — служитель Господа и говорю во имя Его. С тобой происходит то, что и со всеми женщинами, Мэгги, только и всего. Каждый месяц у тебя несколько дней будут кровотечения. Обычно это начинается лет в двенадцать, в тринадцать — тебе уже исполнилось тринадцать?
— Мне пятнадцать, отец Ральф.
— Пятнадцать? Тебе?! — Он в сомнении покачал головой. — Что ж, придется поверить. Значит, ты несколько запоздала. Но так будет каждый месяц, лет до пятидесяти, у некоторых женщин это повторяется в точности как фазы луны, у других не так аккуратно. У одних проходит безболезненно, другие сильно мучаются. Никто не знает, почему это бывает так по‑разному. Но ежемесячное кровотечение — признак зрелости. Ты понимаешь, что значит слово «зрелость»?
— Конечно, отец Ральф! Я читала! Это когда становишься взрослой.
— Ну, примерно так. Пока продолжаются эти кровотечения, ты можешь иметь детей. Без этого не продолжался бы род человеческий. До грехопадения, говорится в Библии, Ева не менструировала. По‑настоящему это называется менструация. Но когда Адам и Ева пали, Бог покарал женщину суровее, чем мужчину, ведь падение, в сущности, совершилось по ее вине. Она соблазнила мужа. Помнишь, как сказано в Писании? «В болезни будешь рождать детей!». А это значит: все, что связано с рождением детей, для женщины неотделимо от мук. Это великая радость, но и великие муки. Таков твой удел, Мэгги, и ты должна с ним примириться.
Мэгги не знала, что точно так же отец Ральф утешил и поддержал бы любую свою прихожанку, хоть и не принимал бы ее судьбу столь близко к сердцу: был бы сама доброта, но суть ее тревоги ему глубоко чужда. И, может быть, не так уж странно, что при такой отчужденности тем верней утешение и поддержка. Словно бы он выше подобных мелочей, а стало быть, они преходящи. Он и сам этого не сознавал; у тех, кто в тяжкий час взывал к нему о помощи, никогда не возникало ощущения, будто он смотрит на них свысока или осуждает их слабость. От многих пастырей подопечные уходят, мучаясь сознанием своей вины, никчемности или гнусности, но у отца Ральфа так никогда не бывало. Ибо люди чувствовали, что и его мучают скорбь и внутренняя борьба — быть может, скорбь, им чуждая, и борьба непонятная, но не менее тяжкая. Сам же он не понимал и никто не мог бы его убедить, что секрет его влияния и притягательности не столько во внешнем обаянии, сколько в этой холодноватой, почти божественной, но и глубоко человечной отрешенности его души.
И вот он говорит с Мэгги, как говорил с нею когда‑то Фрэнк, будто с равной. Но он старше, мудрей, образованней Фрэнка, ему спокойнее доверяешься. У него чудесный голос, и как славно звучит — по‑английски плавно, но с едва заметным ирландским выговором. Всю тоску и страх как рукой сняло. Но по молодости лет Мэгги одолевало любопытство, теперь ей не терпелось узнать все, что только можно, и ее не смущали сложные умствования, как тех, кому всегда важнее вопрос не «кто», но «почему». Ведь он ее друг, обожаемый кумир, новое солнце на ее небосводе.
— А почему вам не следовало мне про это рассказывать, отец Ральф? Почему вы говорите, что это мама должна была сказать?
— Это сугубо женское дело, Мэгги. Никто никогда не упоминает о менструациях и о своем нездоровье при мужчинах или при мальчиках. Женщины могут говорить об этом только друг с другом.
— Почему?
Он покачал головой и засмеялся.
— Сказать по совести, я и сам не знаю почему. Я даже хотел бы, чтоб было по‑другому. Но ты уж поверь мне на слово. Никогда и никому про это даже не заикайся, только с матерью можно говорить, но и ей не рассказывай, что мы с тобой это обсуждали.
— Хорошо, отец Ральф.
Проклятие, до чего трудно выступать в роли матери, сколько надо всего упомнить!
— Теперь иди домой, Мэгги, скажи своей маме, что у тебя идет кровь, и попроси объяснить, что при этом надо делать.
— А у мамы тоже так бывает?
— У всех здоровых женщин так бывает. Только когда они ждут ребенка, это прекращается, пока ребенок не родится. Поэтому женщина и узнает, что у нее будет ребенок.
— А почему это прекращается, когда ждут ребенка?
— Не знаю, Мэгги. Извини, но я, право, не знаю.
— Отец Ральф, а почему кровь идет из кишок? Он вскинул испепеляющий взгляд на мраморного ангела, тот ответил невозмутимым взором, его‑то нимало не трогали женские заботы. Отцу Ральфу становилось невтерпеж. Поразительно, как она дотошно выспрашивает, — она, всегда такая сдержанная! Но он понял, что стал для Мэгги источником сведений обо всем, чего не найти в книгах, и, слишком хорошо зная ее характер, ни намеком не выдал неловкости и смущения. Иначе она замкнется в себе и уже никогда ни о чем его не спросит. И он терпеливо ответил:
— Это не из кишок, Мэгги. Внизу, под животом, у тебя есть скрытый проход, нарочно для детей.
— А, значит, вот они откуда выходят, — сказала Мэгги. — Я всегда думала, как же они выходят наружу.
Отец Ральф усмехнулся и снял ее с мраморного пьедестала.
— Ну вот, теперь ты знаешь. А знаешь, отчего родятся дети, Мэгги?
— Ну, конечно, — с важностью сказала она, радуясь, что у нее есть хоть какие‑то познания. — Их отращивают, отец Ральф.
— А почему они начинают расти?
— Потому что хочешь ребеночка.
— Кто тебе это сказал?
— Никто. Я сама догадалась.
Отец Ральф закрыл глаза — нет, никто не может упрекнуть его в трусости, если не станет он объяснять дальше. Остается только пожалеть Мэгги, но помочь ей больше он не в силах. Хорошенького понемножку.

Но почему я не поручила его составить Гофу, если пожелала распорядиться своим имуществом иначе, чем прежде? Очень просто, милейший Ральф. Я хотела, чтобы о существовании этой бумаги не знала больше ни одна душа, только вы и я. Это единственный экземпляр, и он в ваших руках. Об этом не знает никто. Что весьма существенно для моего плана.
Помните то место в Священном писании, где Сатана ведет господа нашего Иисуса Христа на высокую гору и искушает его всеми царствами мира? Как приятно, что и у меня есть доля сатанинской силы и я могу искушать того, кого люблю, всеми царствами мира и славой их. (Может быть, вы сомневаетесь в том, что Сатана любил Христа? Я — ничуть.) В последние годы я много раздумывала о выборе, который стоит перед вами, это внесло в мои мысли приятное разнообразие, и чем ближе смерть, тем забавней мне все это представляется.
Прочитав это завещание, вы поймете, что я имею в виду. Когда я буду гореть в адском огне, вне той жизни, какую знаю теперь, вы будете еще в пределах этой жизни — но гореть будете в адском пламени куда более свирепом, чем мог создать сам господь Бог. Я изучила вас до тонкости, милый мой Ральф! Может быть, ни в чем другом я не разбиралась, но как мучить тех, кого люблю, — это я всегда прекрасно знала. И вы куда более занятная дичь для этой охоты, чем был мой дорогой покойник Майкл.
Когда мы только познакомились, вам хотелось заполучить Дрохеду и мои деньги, не так ли, Ральф? В этом вы видели средство купить возвращение на предназначенную вам стезю. А потом появилась Мэгги, и вы уже не думали о том, как бы меня обработать, не так ли? Я стала лишь предлогом для поездок в Дрохеду, чтобы вы могли видеть Мэгги. Любопытно, переметнулись бы вы с такой же легкостью, если б знали истинные размеры моего состояния? Знаете ли вы это, Ральф? Думаю, даже не подозреваете. Полагаю, благородной особе неприлично указывать в завещании точную сумму своих богатств, а потому сообщу вам ее здесь, пусть в час, когда вам надо будет решать, к вашим услугам будут все необходимые сведения. Итак, с точностью до нескольких сот тысяч в ту или другую сторону, мое состояние — это тринадцать миллионов фунтов.
Вторая страница подходит к концу, и вовсе незачем обращать это письмо в диссертацию. Прочтите мое завещание, Ральф, и когда прочтете, решайте, как поступить. Повезете вы его к Гарри, чтобы тот дал ему законный ход — или сожжете и никогда никому о нем не расскажете? Вот это вам и придется решать. Должна прибавить, что завещание, которое хранится в конторе у Гарри, я написала в первый год после приезда Пэдди — там я все свое имущество оставляю ему. Надо же вам знать, что брошено на чашу весов.
Я люблю вас так, Ральф, что готова была убить вас за ваше равнодушие, но эта моя месть — куда слаще. Я не из числа благородных душ; я вас люблю, но хочу истерзать вас жестокой пыткой. Потому что, видите ли, я прекрасно знаю, что именно вы решите. Знаю наверняка, хоть и не смогу видеть это своими глазами. Вы будете терзаться, Ральф, вы узнаете, что такое настоящая пытка. Итак, читайте, красавчик мой, честолюбивый служитель церкви! Читайте мое завещание и решайте свою судьбу».
Ни подписи, ни хотя бы инициалов. Отец Ральф чувствовал — пот проступил у него на лбу, струится из‑под волос на шею. Вскочить бы, сейчас, сию минуту сжечь обе эти бумаги, даже не читая — что там, в завещании. Но она и впрямь отлично изучила свою жертву, эта гнусная старая паучиха. Конечно же, он прочтет, слишком сильно любопытство, где тут устоять. О господи! Чем он провинился, что она захотела так ему отплатить? Почему женщины так его мучают? Почему он не родился безобразным кривобоким коротышкой? Быть может, тогда он был бы счастлив.
Последние два листа исписаны были тем же четким, почти бисерным почерком. Таким же скаредным и недобрым, как ее подлая душа.
"Я, Мэри Элизабет Карсон, находясь в здравом уме и твердой памяти, сим объявляю, что настоящий документ есть моя последняя воля и завещание, и тем самым теряют силу все завещания, написанные мною прежде.
За исключением особых распоряжений, перечисленных ниже, все мое движимое и недвижимое имущество и все деньги я завещаю Святой Римской католической церкви на нижеследующих условиях.
Первое: упомянутой Святой Римской католической церкви, в дальнейшем именуемой просто Церковь, надлежит принять к сведению, сколь высоко я ценю и почитаю ее служителя, преподобного Ральфа де Брикассара. Единственно его доброта, духовное руководство и неизменная поддержка побуждают меня именно так распорядиться моим имуществом.
Второе: данные распоряжения в пользу Церкви остаются в силе лишь до тех пор, пока она ценит достоинства и таланты вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара.
Третье: вышеназванному Ральфу де Брикассару вручается все мое имущество, движимое и недвижимое, и все мои деньги с правом полновластно распоряжаться доходами и всем моим состоянием.
Четвертое: после смерти вышеназванного преподобного Ральфа де Брикассара его последняя воля и завещание становятся решающим законным документом, определяющим все, что касается дальнейшего управления моим состоянием. Иными словами, оно и впредь останется собственностью Церкви, но только преподобный Ральф де Брикассар вправе избрать своего преемника, кому поручено будет управление; никто не может обязать его назначить для этого служителя церкви или не духовное лицо, непременно исповедующее католическую веру.
Пятое: имение Дрохеда не подлежит ни продаже, ни разделу.
Шестое: мой брат Падрик Клири остается на должности управляющего имением Дрохеда с правом поселиться в моем доме, и жалованье ему может назначить только преподобный Ральф де Брикассар по своему усмотрению и никто иной.
Седьмое: в случае смерти моего брата, вышеназванного Падрика Клири, его вдове и детям разрешается оставаться в имении Дрохеда, и пост управляющего должны последовательно занимать его сыновья за исключением Фрэнсиса — Роберт, Джон, Хью, Стюарт, Джеймс и Патрик.
Восьмое: после смерти всех сыновей (за исключением Фрэнсиса) те же права переходят по наследству к внукам вышеупомянутого Падрика Клири.
Особые распоряжения:
Падрику Клири завещаю все, что имеется в моих домах в имении Дрохеда.
Юнис Смит, моя экономка, может оставаться в этой должности на приличном жалованье столько времени, сколько пожелает, сверх этого завещаю ей пять тысяч фунтов, а при уходе на покой ей должна быть опргделена достаточная пенсия.
Минерва О'Брайен и Кэтрин Доннелли могут оставаться на приличном жалованье столько времени, сколько пожелают, сверх этого завещаю им по тысяче фунтов каждой, а при уходе на покой им должна быть определена достаточная пенсия.
Преподобному Ральфу де Брикассару должны пожизненно выплачиваться десять тысяч фунтов в год, каковой суммой он вправе распоряжаться единолично и бесконтрольно по своему усмотрению».
Под всем этим, как полагается, стояла ее подпись, подписи свидетелей и дата.
Комната отца Ральфа выходила на запад. Солнце уже садилось. Как всегда летом, в недвижном воздухе висела пелена пыли, солнце пронизывало ее, перебирая мельчайшие пылинки тонкими пальцами лучей, и казалось, весь мир обратился в золото и пурпур. Длинные узкие облака с огненной каймой, точно серебряные вымпелы, протянулись поперек громадного багрового шара, повисшего над деревьями, что росли на дальних выгонах.
— Браво! — сказал он. — Признаюсь, ты взяла надо мной верх, Мэри. Мастерский удар. Глуп был я, а не ты.
Сквозь слезы он уже не разбирал строк и отодвинул бумаги, пока на них еще не появились кляксы. Тринадцать миллионов фунтов. Тринадцать миллионов фунтов! Да, правда, на ее деньги он и метил когда‑то, пока не появилась Мэгги. А потом отказался от этой мысли, не мог он хладнокровно вести эту коварную игру, обманом перехватить наследство, которое по праву принадлежит ей. Ну, а если бы он знал тогда, как богата старая паучиха? Как бы он себя вел? Ему и в мысль не приходило, что у нее есть хотя бы десятая доля. Тринадцать миллионов фунтов!
Семь лет Пэдди и вся его семья жили в доме старшего овчара и, не щадя себя, работали как проклятые на Мэри Карсон. Ради чего? Ради грошей, которые платила им старая скупердяйка? Насколько знал отец Ральф, ни разу Пэдди не пожаловался на то, как бессовестно с ним поступают, но уж наверно он думал, что после смерти сестры будет щедро за все вознагражден, ведь он управлял всем ее имением, получая жалованье простого овчара, а сыновья его, работая овчарами, получали жалкую плату сезонника‑чернорабочего. Он не жалел сил на Дрохеду и полюбил ее как свою и по справедливости ждал, что так оно и будет.
— Браво, Мэри! — повторил отец Ральф, и слезы, первые его слезы со времен уже далекого детства, капали ему на руки — но не на бумагу.
Тринадцать миллионов фунтов, и, возможно, он еще станет кардиналом. А на другой чаше весов Пэдди, его жена, сыновья — и Мэгги. Как безошибочно раскусила его эта гадина! Оставь она брата нищим, выбор был бы ясен: без малейших колебаний пойти с этим завещанием к кухонной плите и спалить его. Но она позаботилась о том, чтобы Пэдди ни в чем не нуждался, после ее смерти он будет здесь устроен лучше, чем при ее жизни, Дрохеду не вовсе у него отнимут. Отнимут доходы с нее и звание владельца, но не самую землю. Нет, он не станет обладателем баснословных тринадцати миллионов фунтов, но будет прекрасно обеспечен и окружен почетом. Мэгги не придется голодать, нуждаться, зависеть от чьих‑то милостей. Но не бывать ей и мисс Клири, не сравняться с мисс Кармайкл и прочими светскими девицами. Будет она девушкой из вполне уважаемой семьи, ей откроется доступ в хорошее общество, но к «верхам» ей не принадлежать. Никогда.
Тринадцать миллионов фунтов. Можно вырваться из Джиленбоуна, из безвестности, занять свое место в высших сферах церкви, заслужить прочное расположение равных и вышестоящих. И теперь же, пока еще молод, пока еще не поздно наверстать упущенное. Мэри Карсон разом переставила захудалый Джиленбоун с далекой окраины на карте папского легата в самый центр его деятельности; отзвук случившегося докатится и до Ватикана. Как ни богата римская католическая церковь, тринадцать миллионов фунтов не пустяк. Тринадцатью миллионами даже и она пренебрегать не станет. А внести эти миллионы в церковную казну может только его рука, рука преподобного Ральфа де Брикассара, так написано синими чернилами в завещании Мэри Карсон. Разумеется, Пэдди не станет оспаривать завещание, знала это и Мэри Карсон, да сгноит ее Господь. Ну, конечно, Пэдди придет в ярость, никогда уже не захочет видеть его и с ним говорить, но, как ни велика будет досада обманутого наследника, судиться он не станет.
Что ж тут решать? Разве он не знает, разве не знал с первой же минуты, едва прочитал завещание, как он поступит? Слезы высохли. С обычной своей грацией отец Ральф поднялся, проверил, аккуратно ли заправлена рубашка в бриджи, и пошел к двери. Надо съездить в Джилли, взять сутану и прочее для похорон. Но сперва он еще раз посмотрит на Мэри Карсон.
Хоть окна спальни и открыты, зловоние стало уж вовсе нестерпимым: ни ветерка, ни дуновения, занавеси вяло повисли. Твердым шагом он подошел к кровати и остановился, глядя на покойницу. На лице, там, где оно было влажное, из отложенных мухами яиц уже вылуплялись личинки, полные руки в кистях и до плеч вздулись от газов зеленоватыми пузырями, кожа кое‑где полопалась. О господи. Мерзкая старая паучиха. Ты победила, но что это за победа! Одна разлагающаяся карикатура на человеческую природу восторжествовала над другой. Тебе вовек не взять верх над моей Мэгги, не отнять у нее того, чего у тебя самой никогда не было. Пусть я буду гореть в аду рядом с тобой, но я знаю, какая адская мука уготована тебе — вечно гореть бок о бок со мной в том же огне и видеть, что я вечно остаюсь к тебе равнодушен…
Внизу, в прихожей, его ждал Пэдди, растерянный, бледный до зелени.
— Ох, ваше преподобие! — заговорил он, идя навстречу священнику. — Вот жуть, а? Как гром среди ясного неба! Не ждал я, что она вот так помрет, она же вчера вечером была совсем здоровая! Боже милостивый, что ж мне теперь делать?
— Вы уже видели ее?
— Видел. Господи помилуй!
— Тогда сами понимаете, что надо делать. Никогда еще я не видал, чтобы труп так быстро разлагался. Поскорей уложите ее в какой‑нибудь приличный ящик, не то через несколько часов придется ее сливать в бочку из‑под керосина. Завтра с утра пораньше надо ее похоронить. Не теряйте времени, не украшайте гроб; прикройте его хоть розами из сада, что ли. Да поторапливайтесь, приятель! Я еду в Джилли за облачением.
— Возвращайтесь поскорей, ваше преподобие! — взмолился Пэдди.
Но его преподобие отсутствовал дольше, чем требовалось только для того, чтобы заехать в церковный дом. Сначала он повел свою машину по одной из самых богатых улиц города и остановил ее у шикарного особняка, окруженного искусно разбитым садом.
Гарри Гоф как раз садился ужинать, но, услыхав от горничной, кто его нежданный посетитель, вышел в приемную.
— Не угодно ли отужинать с нами, ваше преподобие? У нас солонина с капустой и отварным картофелем под соусом из петрушки, и в кои веки не слишком соленая.
— Нет, Гарри, спешу. Я только заехал сказать вам — сегодня утром скончалась Мэри Карсон.
— Господи Иисусе! Да я же там был вчера вечером! Она выглядела совсем здоровой!
— Знаю. Около трех часов я проводил ее наверх, и она была совершенно здорова, но, по‑видимому, умерла, как только легла в постель. Миссис Смит нашла ее мертвой сегодня в шесть вечера. Но смерть наступила гораздо раньше, и это было ужасно; днем, в самый зной, комната стояла закупоренная, жара как в инкубаторе. Дай бог мне забыть, на что она была похожа! Отвратительно, Гарри, никакими словами не передать!
— Ее хоронят завтра?
— Иначе невозможно.
— Который час? Десять? В такую жару нам приходится ужинать на ночь глядя, прямо как испанцам, но звонить людям по телефону еще совсем не поздно. Хотите, я займусь этим вместо вас, ваше преподобие?
— Спасибо, вы очень добры, для меня это большое облегчение. Я приехал в Джилли только переодеться. Когда собирался на этот раз в Дрохеду, мне и в голову не приходило, что предстоят похороны. И надо как можно скорей вернуться в Дрохеду, я им там нужен. Заупокойная месса завтра в девять утра.
— Скажите Пэдди, что я привезу с собой ее завещание, хочу огласить его сразу после похорон. Вам она тоже кое‑что оставила, ваше преподобие, хорошо бы и вам присутствовать.
— Боюсь, тут возникает небольшое осложнение, Гарри. Видите ли, Мэри написала новое завещание. Вчера, после того как она простилась с гостями, она вручила мне запечатанный конверт и взяла с меня слово, что я его вскрою, как только своими глазами увижу ее мертвой. Я так и сделал и обнаружил в конверте новое завещание.
— Мэри написала новое завещание? Сама, без меня?!
— Похоже, что так. Мне кажется, она давно его обдумывала, но чего ради держала это в секрете, понятия не имею.
— И это завещание у вас при себе, ваше преподобие?
— Да.
Отец, Ральф достал из‑за пазухи сложенные во много раз листы бумаги и подал юристу.
Гарри Гоф, нимало не раздумывая, тут же начал читать. Дочитал, поднял глаза — и в его взгляде много было такого, чего священник предпочел бы не увидеть. Восхищение, гнев — и толика презрения.
— Что ж, ваше преподобие, поздравляю! Стало быть, вы все‑таки заполучили этот жирный кусок.
Гарри Гоф не был католиком, а потому мог себе позволить так выразиться.
— Поверьте, Гарри, для меня это еще неожиданней, чем для вас.
— Это единственный экземпляр?
— Насколько я понимаю, единственный.
— И она дала его вам только вчера вечером?
— Да.
— Почему же вы не уничтожили его, чтоб бедняга Пэдди мог получить то, что принадлежит ему по праву? У католической церкви нет никаких прав на имущество Мэри Карсон.
Прекрасные глаза отца Ральфа смотрели безмятежно кротко.
— Но разве годится так поступать, Гарри? Ведь это все принадлежало Мэри, и она могла распорядиться своей собственностью, как хотела.
— Я посоветую Пэдди опротестовать завещание.
— Я тоже думаю, что вам следует дать ему такой совет. На том они и расстались. К утру, когда народ съедется на похороны, весь город и вся округа будут знать, куда пойдут деньги Мэри Карсон. Жребий брошен, отступление отрезано, и уже ничего нельзя изменить.
Только под утро, в четыре часа, отец Ральф миновал последние ворота и въехал на Главную усадьбу, — он вовсе не спешил возвращаться. И усилием воли гнал от себя всякие мысли, ни о чем он не думал. Ни о Пэдди и Фионе, ни о Мэгги, ни о том зловонном и отвратительном, что уже (он горячо на это надеялся) положено в гроб. Зато и взглядом, и сознанием вбирал он эту ночь — серебряные призраки мертвых деревьев, одиноко встающие среди чуть поблескивающих лугов, и густые, черней самого мрака, тени, отброшенные каждой рощицей, и полную луну, плывущую в небесах, словно детский воздушный шарик. Один раз он остановил машину, вылез, подошел к изгороди и постоял, опершись на туго натянутую проволоку, вдыхая смолистый запах эвкалиптов и колдовской аромат полевых цветов. Как прекрасна эта земля, такая чистая, такая равнодушная к судьбам тех, кто воображает, будто правит ею. Пусть они и приложили к ней руки, но в конечном счете она сама ими правит. Пока они не научились повелевать погодой и по своей воле вызывать дождь, побеждает земля.
Он поставил машину за домом, немного поодаль, и медленно пошел к крыльцу. Все окна ярко освещены; от комнаты экономки слабо доносятся голоса — миссис Смит и обе горничные‑ирландки читают молитвы. Под темным шатром глицинии шевельнулась какая‑то тень; отец Ральф круто остановился, мороз пошел по коже. Она совсем выбила его из колеи, старая паучиха! Но оказалось, просто это Мэгги терпеливо ждала, когда он вернется. Одетая как для поездки верхом, в бриджах и сапожках, сама жизнь, отнюдь не призрак с того света.
— Ты меня испугала, — сказал он сухо.
— Простите, отец Ральф, я нечаянно. Просто мне не хотелось в комнаты, туда пошли папа и мальчики, а мама пока еще дома, с малышами. Наверно, надо было пойти молиться с Минни и Кэт и миссис Смит, а только мне не хочется за нее молиться. Это грешно, да?
У него не было ни малейшего желания говорить о покойнице что‑либо хорошее.
— По‑моему, не грешно, Мэгги, а вот лицемерие — грех. Мне тоже не хочется за нее молиться. Она была… не очень‑то хорошая женщина. — Он мимолетно ослепительно улыбнулся. — И уж если ты согрешила, говоря такие слова, мой грех много тяжелее. Мне полагается равно любить всех людей, тебя столь тяжкий долг не обременяет.
— Вам нехорошо, отец Ральф?
— Нет, почему. — Он посмотрел на окна и вздохнул. — Просто не хочу я идти в дом. Не хочу быть с ней под одной крышей, пока не настал день и не изгнал демонов тьмы. Может быть, я сейчас оседлаю лошадей и проедемся, пока не рассвело?
Рука Мэгги на мгновенье коснулась его черного рукава.
— Я тоже не хочу идти в дом.
— Подожди минуту, я оставлю сутану в машине.
— Я пойду к конюшне.
Впервые она пыталась говорить с ним как равная, как взрослая; он ощутил перемену в ней так же ясно, как ощущал благоухание роз в великолепном саду Мэри Карсон. Розы. Пепел роз. Розы, всюду розы. Лепестки на траве. Летние розы — белые, алые, чайные. Густой сладкий аромат в ночи. Нежно‑розовые розы, обесцвеченные лунным светом, почти пепельные. Пепел розы, пепел розы. Я от тебя отрекся, моя Мэгги. Но ты ведь стала опасна, понимаешь ли, ты стала мне опасна. И потому я раздавил тебя каблуком моего честолюбия; ты значишь для меня не больше, чем измятая роза, брошенная в траву. Запах роз. Запах Мэри Карсон. Розы и пепел, пепел и розы.
— Пепел роз, — сказал он, садясь в седло. — Давай уедем подальше от запаха роз. Завтра в доме от них некуда будет деться.
Он ударил каблуками каурую кобылу и пустил ее вскачь по дороге к реке, оставив Мэгги позади, его душили непролитые слезы. Если б можно было разрыдаться! Ибо лишь теперь, вместе с запахом цветов, которые скоро украсят гроб Мэри Карсон, его оглушило сознание неизбежности. Придется уехать, и очень скоро. Слишком много нахлынуло мыслей и чувств, и все они ему неподвластны. Когда станут известны условия этого не правдоподобного завещания, его ни на день не оставят в Джилли, немедленно отзовут в Сидней. Немедленно! Он бежал от своей боли, никогда еще он такого не испытывал, но боль не отставала. Нет, это не смутная угроза в далеком будущем, это случится немедленно. Ему ясно представилось лицо Пэдди — с какой гадливостью он посмотрит и отвернется. Нет, теперь его, преподобного де Брикассара, уже не будут радушно встречать в Дрохеде, и никогда больше он не увидит Мэгги.
А потом удары копыт, бешеная скачка стали возвращать ему привычное самообладание. Так лучше, так лучше, так лучше. Мчаться без оглядки. Да, конечно же, тогда боль ослабеет, надежно запрятанная в дальней келье архиепископских покоев, боль будет слабеть, слабеть, и наконец самый отзвук ее померкнет в сознании. Да, пусть, так будет лучше. Это лучше, чем оставаться в Джилли и видеть, как она меняется у него на глазах — тяжкая, нежеланная перемена! — а потом однажды еще пришлось бы обвенчать ее неизвестно с кем. Нет, с глаз долой — из сердца вон.
Тогда зачем же он сейчас с ней, скачет по роще, по дальнему берегу реки, среди самшита и кулибы. Кажется, он вовсе не думал зачем, ощущал только боль. Не боль своего предательства — было не до того. Только боль неминуемой разлуки.
— Отец Ральф! Отец Ральф! Я не могу так быстро! Подождите меня, пожалуйста!
Голос звал его к долгу и к действительности. Медленно, как во сне, он повернул лошадь и удержал на месте, так что она заплясала от нетерпения. И подождал, чтобы Мэгги его догнала. В этом вся беда. Мэгги всегда его догонит.
Совсем близко бурлил Водоем, над его широкой чашей клубился пар, пахло серой, крутящаяся трубка, похожая на корабельный винт, извергала в эту чашу кипящие струи. По окружности высоко поднятого искусственного озерца, словно спицы от оси колеса, разбегались во все стороны по равнине нещедрые оросительные канавки, края их густо поросли неестественно яркой изумрудной травой. А края озерца были серые, скользкие, илистые, и в этом иле водились пресноводные раки.
Отец Ральф рассмеялся.
— Пахнет прямо как в аду, правда, Мэгги? Сера тут же у нее под боком, на задворках ее собственного дома. Она должна бы признать этот запах, когда ее туда доставят, осыпанную розами, правда? Ох, Мэгги…
Вышколенные лошади стоят смирно, хотя поводья отпущены; поблизости ни одной ограды, ни деревца ближе, чем в полумиле. Но на берегу, в самом дальнем месте от бьющей снизу струи, где вода прохладнее, лежит бревно. Его тут положили, чтоб было где присесть зимой купальщикам, обсушить и вытереть ноги.
Отец Ральф опустился на бревно, Мэгги тоже села, но чуть поодаль, повернулась боком и смотрела на него.
— Что случилось, отец Ральф? Странно слышать из ее уст вопрос, с которым он сам столько раз обращался к ней. Он улыбнулся.
— Я продал тебя, моя Мэгги, продал за тринадцать миллионов сребреников.
— Продали? Меня?
— Просто образное выражение. Неважно. Сядь поближе. Может быть, не скоро мы сможем опять поговорить с глазу на глаз.
— Это пока не кончится траур по тетушке? — Мэгги подвинулась по бревну, села рядом. — А какая разница, почему нельзя видеться, если траур?
— Я не о том, Мэгги.
— А, значит, потому, что я уже становлюсь взрослая и люди станут про нас сплетничать?
— И не об этом. Просто я уезжаю.
Вот оно: встречает удар, не опуская глаз, принимает на себя еще одну тяжесть. Ни вскрика, ни рыданий, ни бурного протеста. Только чуть заметно сжалась, будто груз лег на плечи неловко, вкривь, и еще трудней будет его нести. Да на миг перехватило дыхание, это даже не вздох.
— Когда?
— На днях.
— Ох, отец Ральф! Это будет еще трудней, чем тогда, с Фрэнком.
— А для меня трудно, как никогда в жизни. У меня нет никакого утешения. У тебя по крайней мере есть твои родные.
— А у вас есть ваш Бог.
— Хорошо сказано, Мэгги! Ты и вправду становишься взрослая!
Но с истинно женской настойчивостью она вернулась мыслью к вопросу, который не удалось задать, пока они скакали эти три мили. Он уезжает, без него будет очень, очень трудно, но все равно ей надо получить ответ.
— Отец Ральф, там, в конюшне, вы сказали «пепел роз». Это вы про цвет моего платья?
— Может быть, отчасти. Но, пожалуй, я больше думал о другом.
— О чем?
— Тебе этого не понять, моя Мэгги. О том, как умирает мысль, которой нельзя было родиться и уж тем более нельзя было позволить ей окрепнуть.
— Все на свете имеет право родиться, даже мысль. Он повернул голову, посмотрел испытующе.
— Ты знаешь, о чем я, правда?
— Наверно, знаю.
— Не все, что рождается на свет, хорошо, Мэгги.
— Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено.
— Ты рассуждаешь хитроумно, как иезуит. Сколько тебе лет?
— Через месяц будет семнадцать, отец Ральф.
— И все семнадцать тебе дались нелегко. Что ж, от тяжких трудов мы взрослеем не по годам. О чем ты думаешь, Мэгги, когда у тебя есть время подумать?
— Ну, о Джимсе и Пэтси, — и обо всех мальчиках, о папе с мамой, о Хэле и тете Мэри. Иногда про то, как у меня будут дети. Мне очень хочется детей. Про то, как я езжу верхом, про овец. Обо всем думаю, о чем говорят мужчины. Про погоду, про дождь, про огород, про кур, про то, что мне надо делать завтра.
— А не мечтаешь выйти замуж?
— Нет, но, наверно, это нужно, раз мне хочется детей. Нехорошо маленькому расти без отца.
Несмотря на свою боль, он улыбнулся: как причудливо смешались в ней неведение и высоконравственные понятия. Порывисто повернулся к ней, взял ее за подбородок, посмотрел в упор. Как тут быть, какие найти слова?
— Мэгги, совсем недавно я осознал нечто такое, что должен был понять раньше. Ты ведь не все мне сказала, когда рассказывала, о чем думаешь, правда?
— Я… — начала она и умолкла.
— Ты не сказала, что думаешь и обо мне, так? Если б ты не чувствовала себя виноватой, ты бы и меня назвала вместе со своим отцом. Вот я и думаю, может быть, хорошо, что я уезжаю, как по‑твоему? Ты уже слишком большая для девчоночьей влюбленности, но еще не совсем взрослая в свои почти семнадцать, ведь так? Мне нравится, что ты еще мало разбираешься в жизни, но я знаю, как может страдать девочка из‑за детского увлечения, я и сам когда‑то немало намучился из‑за своих детских увлечений.
Казалось, она хотела заговорить, потом опустила заблестевшие от слез глаза и тряхнула головой, высвобождаясь.
— Послушай, Мэгги, это просто такая полоса, веха на пути к тому, чтобы стать взрослой. Когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено стать твоим мужем, и тогда будешь слишком занята устройством своей жизни и если изредка вспомнишь меня, то лишь как старого друга, который помогал тебе пройти через мучительные потрясения, неизбежные для каждого, кто становится взрослым. Только не привыкай к романтическим мечтам обо мне, это не годится. Я никогда не смогу относиться к тебе так, как будет относиться муж. Я совсем не думаю о тебе в этом смысле, Мэгги, понимаешь? Когда я говорю, что люблю тебя, это не значит — люблю как мужчина. Я не мужчина, я священник. Так что не забивай себе голову мечтами обо мне. Я уезжаю и сильно сомневаюсь, что у меня будет время снова приехать сюда, хотя бы ненадолго.
Плечи ее опустились, словно груз оказался слишком тяжел, но она подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.
— Не беспокойтесь, я не стану забивать себе голову мечтами о вас. Я знаю, что вы — священник.
— И я не уверен, что ошибся в выборе призвания. Оно утоляет во мне жажду того, чего не мог бы мне дать ни один человек на свете, даже ты.
— Знаю. Это видно, когда вы служите мессу. У вас какая‑то власть. Наверно, вы тогда себя чувствуете самим господом Богом.
— Когда все в храме затаят дыхание, Мэгги, я чувствую каждый вздох! Каждый день я медленно умираю и каждое утро, когда служу мессу, рождаюсь заново. Но почему? Оттого ли, что я — пастырь, избранный богом, или оттого, что слышу, как моя паства в благоговейном трепете затаила дыхание, знаю свою власть над каждым человеком в храме?
— Разве это важно? Просто вы так чувствуете.
— Тебе, пожалуй, неважно, а мне важно. Меня одолевают сомнения.
Но она опять заговорила о том, что было важно ей.
— Не знаю, как я буду без вас, отец Ральф. Сначала Фрэнк, теперь вы. С Хэлом это как‑то по‑другому, я знаю, он умер и уже не может вернуться. А вы и Фрэнк живы! Я всегда буду гадать, как вы там, что делаете, хорошо ли вам, может, я могла бы чем‑нибудь помочь. Мне даже придется гадать, живы ли вы, правда?
— И со мной будет так же, Мэгги, я уверен, и с Фрэнком то же самое.
— Нет. Фрэнк нас забыл… и вы забудете.
— Я тебя никогда не забуду, Мэгги, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием. — Он встал, помог и ей подняться на ноги, легонько, ласково обнял ее. — Что ж, простимся, Мэгги. Больше мы не увидимся наедине.
— Если бы вы не были священником, отец Ральф, вы бы на мне женились?
Почтительное обращение сейчас резануло его.
— Не величай меня все время отцом! Меня зовут Ральф!
Но это не было ответом на ее вопрос.
Он обнимал ее, но вовсе не собирался поцеловать. Запрокинутого к нему лица было не разглядеть — луна уже зашла, стало совсем темно. Он почувствовал, его груди внизу касаются острые маленькие груди… волнующее, удивительное ощущение. И еще удивительней — так естественно, словно давным‑давно привыкла к мужским объятиям, она вскинула руки и крепко обвила его шею.
Никогда еще ни одну женщину он не целовал как любовник, не хотел этого и сейчас, и Мэгги уж наверно тоже этого не хочет, думал он. Ждет, что он ласково чмокнет ее в щеку, мимолетно обнимет — как простился бы с нею Пэдди, если б уезжал надолго. Она чуткая и гордая; и, должно быть, он жестоко обидел ее, когда бесстрастно взвешивал и оценивал ее заветные мечты. Несомненно, она так же, как и он сам, жаждет покончить с этим прощанием. Утешит ли ее, если она поймет, что он терзается куда сильней, чем она? Он наклонил голову, хотел коснуться губами ее щеки, но Мэгги стала на цыпочки и не то чтобы ухитрилась, просто так уж вышло — коснулась губами его губ. Он вздрогнул, словно от ядовитого укуса, но тотчас опомнился, снова наклонил голову, попытался что‑то сказать прямо в эти нежные сомкнутые губы — и, пытаясь ответить, они разомкнулись. И словно ни единой косточки не осталось в ее теле, оно обернулось жаркой, податливой темнотой; одной рукой он обхватил ее талию, другой — плечи, его ладонь легла ей на затылок, зарылась в ее волосы, он прижал ее лицо к своему, будто боялся, что она ускользнет — вот сейчас, сию минуту, а он еще не успел понять и осмыслить, что же это за невероятное чудо — Мэгги. Это она и не она, неведомая, совсем не прежняя, ведь та Мэгги, его Мэгги не была женщиной, он не ощущал и не мог ощутить в ней женщину. И он тоже не мог быть для нее мужчиной.
Эта мысль прояснила его смятенные чувства; он оторвал руки, что обвивали его шею, оттолкнул ее и силился во тьме разглядеть ее лицо. Но она понурилась и не поднимала глаз.
— Нам пора, Мэгги, — сказал он.
Без единого слова она отошла к своей лошади и уже в седле ждала его; обычно это ему приходилось ее ждать.
Предсказание отца Ральфа сбылось. В это время года Дрохеда утопала в розах, и теперь весь дом был завален ими. К восьми часам утра в саду остались разве что одни бутоны. Вскоре после того, как сорвана была с куста последняя роза, начал съезжаться народ на похороны; в малой столовой подали легкий завтрак — кофе, свежие, только‑только из печи, булочки с маслом. После того как останки Мэри Карсон препроводят в склеп, в парадной столовой предстоит более солидная трапеза, участникам похорон надо будет подкрепиться перед дальней обратной дорогой. О последних новостях уже прослышали, слухи в Джилли разносятся мгновенно, чему содействует телефон — общая линия сразу для нескольких абонентов. Произносились приличные случаю скорбные фразы, а взгляды и умы прикидывали, рассчитывали, втайне усмехались.
— Говорят, мы вас скоро лишимся, ваше преподобие, — едко заметила мисс Кармайкл.
Никогда еще он не казался столь отрешенным, столь чуждым человеческих чувств, как в это утро — в стихаре без кружев поверх матово‑черной сутаны, с серебряным крестом на груди. Словно здесь только его тело, а дух витает далеко. Но он рассеянно посмотрел сверху вниз на мисс Кармайкл, словно бы собрался с мыслями и весело, ничуть не притворно улыбнулся.
— Пути господни неисповедимы, мисс Кармайкл, — ответил он и отошел, заговорил с кем‑то еще.
Никто не догадался бы, о чем он думает, а на уме у него было неизбежное столкновение с Пэдди из‑за завещания, и страшила ярость Пэдди, и нужно, необходимо было ощутить эту ярость и презрение.
Прежде чем начать мессу, он обернулся к пастве; в зале яблоку некуда было упасть; и тяжелый, густой запах роз душил, несмотря на распахнутые окна.
— Не стану растекаться в пространных славословиях, — произнес он чуть ли не с оксфордской изысканностью, по его речи почти незаметно было, что родом он ирландец. — Все вы знали Мэри Карсон. Она была столпом и опорою нашего общества, опорою святой церкви, которую возлюбила превыше кого‑либо из людей.
Иные слушатели потом клялись, что при этих словах глаза его блеснули насмешкой, другие столь же решительно утверждали, что взор его туманила глубокая, неподдельная скорбь.
— Она была опорою церкви, которую возлюбила превыше кого‑либо из людей, — повторил отец Ральф еще отчетливей; он был не из тех, кто сворачивает с полпути. — В последний свой час она была одна — и все же не одна. Ибо в наш смертный час с нами и в нас пребывает Господь наш Иисус Христос и на себя принимает бремя наших мук. Ни величайший из людей, ни последний из малых сих не умирает в одиночестве, и смерть сладостна. Мы собрались здесь для молитвы о бессмертной душе усопшей, да воздается ей, кого мы любили при жизни ее, по заслугам в жизни вечной. Помолимся.
Самодельный гроб стоял на низкой тележке, сколоченной мальчиками Клири на скорую руку из собранных на усадьбе деревянных обрезков и колесиков; его совсем скрывали от глаз горой насыпанные розы. Но, несмотря на распахнутые настежь окна, сквозь душный запах роз все ощущали и другой запах. Об этом еще раньше говорил врач, который приехал в Дрохеду засвидетельствовать смерть.
— Когда я приехал, она уже до того разложилась, что меня вывернуло наизнанку, — сказал он по телефону Мартину Кингу. — В жизни я так никому не сочувствовал, как бедняге Пэдди Клири — мало того, что у него отняли Дрохеду, так он еще должен впихнуть эту падаль в гроб.
— Тогда я не вызываюсь в носильщики, — откликнулся Мартин, его было еле слышно, их подслушивали все, кто только мог подключиться к линии, и доктору пришлось трижды переспрашивать.
Потому и сколотили тележку: никто не хотел подставлять плечо под останки Мэри Карсон на пути через луг к фамильному скчепу. И никто не пожалел, когда двери склепа закрылись за нею и наконец снова можно стало дышать.
Покуда все, кто был на похоронах, собрались в парадной столовой перекусить и кто ел, а кто только делал вид, будто ест, Гарри Гоф отвел Пэдди с семьей, отца Ральфа, миссис Смит и двух горничных в гостиную. Никто из приезжих пока что вовсе не спешил домой, оттого‑то они и прикидывались, будто заняты едой; всем хотелось поглядеть, какое лицо будет у Пэдди после того, как огласят завещание. Надо отдать справедливость ему и его семье, во время похорон ничуть не видно было, чтобы они думали о своем новом, более высоком положении в обществе. Пэдди, добрая душа, был верен себе и оплакивал сестру, и Фиа была такая же, как всегда, словно бы равнодушная к тому, что у нее впереди.
— Пэдди, я хочу, чтобы вы опротестовали завещание, — сказал Гарри Гоф, этот поразительный документ он прочитал с возмущением, с нескрываемой досадой.
— Подлая старая греховодница! — сказала миссис Смит; отец Ральф ей нравился, но к семейству Клири она привязалась всей душой. Благодаря им в ее жизнь вошли дети.
Но Пэдди покачал головой.
— Нет, Гарри. Не могу. Она была всему этому хозяйка, верно? Стало быть, ее воля, распорядилась, как хотела. Захотела все отдать церкви — и отдала. Не буду врать, немного не того я ждал, но я ведь человек простой, так что, может, оно и к лучшему. Не очень‑то мне по плечу этакая ответственность — владеть Дрохедой, уж больно она велика.
— Вы не поняли, Пэдди! — Юрист начал объяснять медленно, раздельно, как малому ребенку. — Речь идет не только о Дрохеде. Поверьте, это имение — самая малая часть наследства. Ваша сестра располагает контрольными пакетами чуть не в сотне надежнейших акционерных обществ, ей принадлежат сталелитейные заводы, и золотые прииски, и компания «Мичар Лимитед» — одна ее контора занимает десятиэтажное здание в Сиднее. Человека богаче нет во всей Австралии! Любопытно, меньше месяца назад она поручила мне связаться с директорами «Мичар Лимитед» в Сиднее и выяснить точно, в какую сумму оценивается ее состояние. Ко дню своей смерти она стоила свыше тринадцати миллионов фунтов.
— Тринадцать миллионов фунтов! — У Пэдди это прозвучало как цифра, измеряющая расстояние от Земли до Солнца, как нечто недоступное пониманию. — Ну, тогда все ясно, Гарри. За такие деньги я отвечать не желаю.
— Никакая это не ответственность, Пэдди! Неужели вы еще не поняли? Такие деньги сами о себе заботятся! Вам вовсе незачем самому их выращивать и собирать урожай, сотни наемных служащих только тем и заняты, что заботятся об этом вместо вас. Опротестуйте завещание, Пэдди, очень вас прошу! Я добуду для вас лучшего адвоката во всей Австралии, а если понадобится, буду отстаивать ваши права по всем инстанциям, вплоть до Тайного совета.
Пэдди вдруг сообразил, что дело касается не его одного, но всей семьи, и обернулся к Бобу и Джеку — тихие, озадаченные, они сидели рядом на скамье флорентийского мрамора.
— Что скажете, ребята? Хотите вы добиваться тринадцати миллионов тетушки Мэри? Если хотите — ну, тогда я стану оспаривать завещание, а если нет, нипочем не стану.
— Так ведь в завещании вроде сказано, нам все равно можно жить в Дрохеде, верно? — спросил Боб.
— Никто не сможет вас выставить из Дрохеды, пока будет жив хоть один внук вашего отца, — ответил Гарри Гоф.
— Мы переселимся сюда в Большой дом, миссис Смит и обе девушки станут нам помогать, и у всех будет хороший заработок, — сказал Пэдди, в голосе его не слышалось ни тени разочарования, напротив, он с трудом верил своему счастью.
— Тогда чего нам еще надо, а, Джек? — спросил Боб. — Верно я говорю?
— Мне это подходит, — сказал Джек.
Отец Ральф беспокойно переступил с ноги на ногу. Он не тратил времени на переодеванье после похорон и здесь, в гостиной, не сел; одиноко стоял в тени, в дальнем углу, словно некий мрачный красавец колдун, спрятав руки меж черными складками своего облачения, лицо застывшее, и в отрешенном взгляде, в самой глубине синих глаз — ужас, недоумение, досада. Так, значит, даже этого ему не дано, не будет желанной кары, ни ярости, ни презрения: Пэдди поднесет ему все на золотом блюде доброй воли, да еще и спасибо скажет за то, что он, Ральф де Брикассар, избавляет семейство Клири от обузы.
— Ну, а что же Фиа и Мэгги? — резко спросил он, обращаясь к Пэдди. — Вы так мало считаетесь со своими женщинами, что даже не спрашиваете их мнения?
— Фиа? — с тревогой вымолвил Пэдди.
— Решай как знаешь, Пэдди. Мне все равно.
— Мэгги?
— Не нужны мне ее тринадцать миллионов сребреников, — сказала Мэгги, в упор глядя на отца Ральфа.
— Вот и все, Гарри, — сказал Пэдди юристу. — Мы не станем оспаривать завещание. Пускай церковь получает деньги Мэри, я не против.
Гарри с досадой всплеснул руками.
— Черт подери, мне смотреть тошно, как вас провели!
— А я век буду благодарен Мэри, — мягко сказал Пэдди. — Если бы не Мэри, я по сей день надрывался бы в Новой Зеландии из‑за куска хлеба.
Когда они выходили из гостиной, Пэдди остановил отца Ральфа и, к изумлению всех столпившихся в дверях столовой любопытных, протянул ему руку.
— Пожалуйста, не думайте, ваше преподобие, мы ни капельки не в обиде. Если уж Мэри что надумала, ее вовек ни одна живая душа бы не отговорила, хоть брат, хоть муж, хоть священник. Вы уж мне поверьте, она сделала, что хотела. Вы были очень добры к ней, и вы всегда очень добры к нам. Мы этого век не забудем.
Сознание вины. Бремя. Отец Ральф готов был не принять этой узловатой, натруженной руки, но кардинальский разум взял верх — он лихорадочно сжал протянутую руку и, терзаясь в душе, улыбнулся.
— Спасибо вам, Пэдди. Будьте спокойны, я позабочусь, чтобы вы никогда ни в чем не нуждались.
На той же неделе он уехал и до отъезда ни разу не заглянул в Дрохеду. В оставшиеся дни уложил немногие свои пожитки и объехал в округе все дома и фермы, где жили католики; побывал везде, кроме Дрохеды.
Обязанности духовного пастыря в Джиленбоунской округе принял преподобный Уоткин Томас, прибывший для этого из Уэльса, а преподобный Ральф де Брикассар стал личным секретарем архиепископа Дарка. Но труды его были не так уж тяжки — ему помогали два младших секретаря. Занят он был главным образом тем, что выяснял, чем именно владела Мэри Карсон, и принимал бразды правления, дабы руководить всем этим на благо и от имени Святой католической церкви.

ЧАСТЬ III. 1929‑1932. ПЭДДИ

Глава 8

Настал Новый год, отпраздновали его, по обыкновению, на балу в Радней Ханиш, у Энгуса Маккуина, — а семья Клири все еще не перебралась окончательно в Большой дом. Не так‑то просто собрать и уложить все инструменты и пожитки, что накопились за семь с лишком лет, да еще Фиа объявила, что сначала надо как следует отделать в Большом доме хотя бы гостиную. Впрочем, никто и не спешил с переездом, хотя все его предвкушали. В чем‑то жизнь будет такая же, как на старом месте: электричества и в Большом доме нет, и мух тоже полно. Но летом там градусов на двадцать прохладней, чем на улице, — спасает толщина каменных стен и призрачные эвкалипты, заслоняющие крышу от солнца. И настоящая роскошь — пристройка с ванной, всю зиму туда подается горячая вода по трубам, что проходят за огромной плитой в стоящей рядом кухне, и вся вода — только дождевая. Купаться и принимать душ можно только в этой пристройке, правда, большой, с десятком отдельных кабинок, но и в Большом доме, и во всех домах‑службах есть теплые ватерклозеты — неслыханная роскошь, завистливые джиленбоунцы потихоньку от Мэри Карсон поговаривали, что уж это чрезмерная изнеженность. Если не считать гостиницы «Империал», двух ресторанчиков, католического монастыря и дома при церкви, повсюду джиленбоунцы, и горожане и фермеры, довольствовались уборными во дворе. Повсюду — но не в Дрохеде, тут было столько цистерн, столько бочек у водосточных труб под многочисленными крышами, что запасов дождевой воды хватало. Порядок был строгий — зря воду не тратить, побольше пользоваться дезинфицирующим жидким мылом.
Но после обыкновенной ямы, служившей отхожим местом, это был сущий рай.
Еще в начале декабря отец Ральф прислал Пэдди чек на пять тысяч фунтов на текущие расходы, как пояснил он в записке; Пэдди даже ахнул от удивления и отдал чек жене.
— Наверно, я за всю свою жизнь столько не заработал, — сказал он.
— Что же мне с этим делать? — спросила Фиа, с недоумением посмотрела на чек, потом на мужа, глаза ее заблестели. — Деньги, Пэдди! Наконец‑то у нас есть деньги, понимаешь? Миллионы тетушки Мэри мне не нужны, такая уйма — это уже что‑то непонятное, ненастоящее. А вот эти деньги — настоящие! Что мне с ними делать?
— Тратить, — просто ответил Пэдди. — Отчего не купить что‑нибудь новое из одежды себе и ребятам? И, может, тебе хочется какую мебель для нового дома? Уж не знаю, чего еще нам надо.
— И я не знаю, вот глупо, правда? — Фиа встала из‑за стола (они только что позавтракали), властно кивнула дочери. — Пойдем‑ка посмотрим, как там и что.
Хотя минуло уже три недели с той, сумасшедшей, что последовала за смертью Мэри Карсон, никто из Клири еще и не подходил к Большому дому. Но если прежде Фиа держалась подальше от него, нынешний приход стоил многих визитов. Сопровождаемая целой свитой — миссис Смит, Минни и Кэт, она переходила с Мэгги из комнаты в комнату, и Мэгги недоумевала: никогда еще она не видела мать такой оживленной. Фиа все время бормотала про себя — это, мол, просто ужас, невозможно, невыносимо, слепая, что ли, была Мэри, в цвете не разбиралась или уж вовсе лишена вкуса?
Дольше всего Фиа задержалась в гостиной, придирчиво всю ее оглядела. Гостиная по размерам уступала только зале — просторная, сорок футов в длину, тридцать в ширину, высокий, пятнадцати футов, потолок. И престранная смесь безобразия и красоты в убранстве, стены, сплошь выкрашенные в кремовый цвет, давно пожелтели и никак не оттеняют великолепного лепного потолка и резных панелей в простенках. По стене, выходящей на веранду, во всю сорокафутовую длину ее, сплошной ряд высоких, от пола до потолка, окон, вернее, стеклянных дверей, но тяжелые шторы коричневого бархата еле пропускают сумрачный свет; обивка кресел какая‑то буро‑коричневая, тут же две изумительные малахитовые скамьи и две необыкновенно красивые скамьи флорентийского мрамора и громадный камин, отделанный кремовым мрамором с густо‑розовыми прожилками. На паркете тикового дерева ровнехонько, словно по линеечке, разложены три прекрасных обюссонских ковра, чудесная уотерфордовская люстра, которую можно бы опустить на шесть футов, вздернута на скрученных винтом цепях под самый потолок.
— Честь вам и слава, миссис Смит, — сказала Фиа. — Все здесь просто ужасно, но нигде не пылинки. Я устрою что‑нибудь более достойное ваших забот. Такая красота эти скамьи, и совершенно теряются без подходящего фона, просто стыд и срам! Меня всегда, с первого взгляда, подмывало переделать эту комнату, чтобы всякий, кто войдет, ахнул от восторга, и при этом чтоб было очень уютно, просто уходить не хотелось.
Письменным столом Мэри Карсон служило уродливое бюро в истинно викторианском стиле, на нем стоял телефон; Фиа подошла, презрительно щелкнула по мрачному темному дереву.
— Мой письменный столик тут будет очень кстати, — сказала она. — С этой комнаты я и начну, и перееду сюда, когда мы ее обставим, не раньше. Тогда у нас будет хоть один не скучный уголок, где приятно всем собраться и посидеть.
Она подсела к бюро и сняла телефонную трубку.
Дочь и три служанки стояли бок о бок и растерянно слушали, как она дает поручения Гарри Гофу. Пускай Марк Фойз вечерней почтой вышлет образчики тканей; фирма «Нок и Кербис» пусть пришлет образцы красок, братья Грейс — образцы обоев; эти и другие сиднейские магазины должны выслать составленные для нее каталоги с описанием имеющейся у них мебели. Смеющимся голосом Гарри пообещал подыскать искусного мастера‑обойщика и артель маляров, способных выполнить кропотливую работу, какой требует Фиа. Ай да миссис Клири! Она не оставит в доме никаких следов Мэри Карсон.
Едва закончились телефонные переговоры, всем велено было тут же сорвать с окон бархатные коричневые портьеры. В порыве расточительства Фиа распорядилась швырнуть их в кучу мусора во дворе и самолично ее подожгла.
— Нам они не нужны, — объявила она, — и я не стану их навязывать джиленбоунским беднякам.
— Хорошо, мам, — оцепенев от удивления, пробормотала Мэгги.
— Здесь окна занавешивать незачем, — сказала Фиа, беспечно сокрушая все правила, принятые в ту пору в убранстве жилищ. — Веранда очень широкая, прямо в комнаты солнце не попадает, так на что нам занавеси? Я хочу, чтобы эта комната была на виду!
Прибыли заказанные ткани, и обойщик, и маляры; Мэгги и Кэт велено было взобраться на стремянки, отмыть и протереть верхнюю половину окон, миссис Смит и Минни управлялись с нижней половиной, а Фиа ходила вокруг, и ничто не ускользало от ее зоркого глаза.
К середине января работа была закончена, и, разумеется, благодаря общей телефонной линии весть об этом просочилась к ближним и дальним соседям. Миссис Клири сделала из гостиной в Дрохеде настоящий дворец, так, наверно, простая учтивость требует, чтобы миссис Кинг и миссис О'Рок вместе с миссис Хоуптон навестили ее и поздравили с переездом?
Все единодушно сошлись на том, что Фиа старалась не напрасно: ее гостиная — верх совершенства. Кремовые обюссонские ковры, расцвеченные чуть поблекшими букетами розовых и алых роз и зеленых листьев, небрежно раскинуты по зеркальному паркету. Стены и потолок заново покрыты кремовой краской, а все лепные узоры на потолке и резьба на стенах тщательно позолочены, но в простенках широкие овальные медальоны гладко затянуты матовым черным шелком с тем же узором из роз, что и на коврах, и похожи на изысканные японские панно в кремовых с позолотой рамах. Хрустальную люстру опустили так, что нижние подвески позванивают в каких‑нибудь шести с половиной футах от пола, и каждая из тысяч начищенных граней сияет радугами, а массивная бронзовая цепь уже не закручена в узел под самым потолком, но отведена к стене. На кремовых с позолотой столиках с витыми ножками расставлены того же стиля лампы, и пепельницы, и вазы, полные чайных и розовых роз; широкие удобные кресла заново обиты кремовым муаровым шелком, уютно придвинуты по два, по три к широким диванам и так и манят к себе; в одном светлом, солнечном углу стоит прелестный старый клавесин Фионы, и на нем в большой вазе чайные и розовые розы. Над камином Фиа повесила портрет бабушки в нежно‑розовом кринолине, а напротив, в другом конце комнаты, портрет побольше — Мэри Карсон, еще не старая, рыжеволосая, в строгом черном платье с пышным турнюром, похожая на еще не старую королеву Викторию.
— Ну вот, — сказала Фиа, — теперь мы можем переселяться. Остальные комнаты я отделаю на досуге, без спешки. Правда, славно, что есть деньги и приличный дом и можно его устроить, как хочется!
Дня за три до переезда, спозаранку, когда еще и солнце не взошло, весело загорланили петухи на птичьем дворе.
— Вот бессовестные, — сказала Фиа, заворачивая фарфоровые чашки своего сервиза в старые газеты. — Чего они, спрашивается, раскричались, было б чем хвастаться. У нас ни одного яйца нет к завтраку, а до самого переезда все наши мужчины будут дома. Придется тебе, Мэгги, пошарить на птичнике, мне некогда. — Она пробежала глазами пожелтевшую страницу сиднейской «Морнинг Гералд», презрительно фыркнула над рекламой корсета, сулящего дамам осиную талию. — Не понимаю, чего ради Пэдди непременно выписывает все эти газеты, ни у кого нет времени их читать. И мы даже не успеваем спалить всю эту гору в печке. Ты только посмотри! Тут есть совсем старые, еще с новозеландских времен. Что ж, хоть на упаковку пригодятся.
Как славно, что мама такая веселая, — с этой мыслью Мэгги сбежала с крыльца и заторопилась через пыльный двор к птичнику. Понятно, все предвкушают новую жизнь в новом доме, но маме уж так не терпится, как будто она помнит, до чего хорошо жить в таком большом доме. А какая она умница и какой у нее тонкий вкус! Прежде этого никто и не представлял, ведь пока не было ни досуга, ни денег, все это не находило применения. Мэгги внутренне ликовала: из полученных пяти тысяч фунтов Пэдди послал денег ювелиру в Джилли и заказал для мамы колье и серьги из настоящего жемчуга, да еще с бриллиантиками. Он подарит их маме на первом семейном обеде в Большом доме. Теперь Мэгги уже знала, какое лицо у матери, когда оно не сковано привычной хмурой сдержанностью, и хотелось скорей поглядеть, как же оно просияет при виде такого подарка. Все мальчики, от Боба до близнецов, ждут не дождутся этой минуты, ведь папа всем показал большой плоский кожаный футляр, раскрыл, а там на черном бархате матово, переливчато мерцает жемчуг. Всех бесконечно радует, что мама так счастлива, просто расцвела, — как будто на глазах у всех после засухи начинается щедрый живительный дождь. Прежде за всю свою жизнь никто из них по‑настоящему не понимал, как несчастлива была их мать.
Птичник большущий — четыре петуха и до четырех десятков кур. На ночь они укрываются в ветхом курятнике, пол там всегда чисто выметен, по сторонам тянутся ряды выстланных соломой корзин для несушек, а в глубине, на разной высоте, набиты жерди‑насесты. Но весь день куры разгуливают по просторному двору, обнесенному проволочной сеткой. Когда Мэгги приотворила калитку и юркнула во двор, жадные квочки сбежались к ней в надежде на еду, но Мэгги только засмеялась — пора бы знать дурехам, что она их кормит вечером! — и, стараясь ни на одну не наступить, прошла в курятник.
— Ну и лентяйки же вы! — строго выговаривала она, шаря по гнездам. — Вас сорок, а яиц только пятнадцать! На завтрак и то мало, а про пирог и думать нечего. Пора вам взяться за ум, не то, так и знайте, вся ваша компания угодит в суп, не только дамы, и господа тоже, так что не надувайтесь и не расфуфыривайтесь и не распускайте хвост, милостивые государи!
Мэгги аккуратно собрала яйца в фартук и, напевая, побежала обратно в кухню.
Фиа сидела в деревянном кресле Пэдди, остановившимися глазами глядя на страницу «Смитовского еженедельника», она была бледна как смерть, губы беззвучно шевелились. Слышно было, как в доме ходят и переговариваются мужчины и хохочут в кроватке шестилетние Джиме и Пэтси — им не разрешается вставать, пока отец и старшие братья не уйдут на работу.
— Что случилось, мама? — спросила Мэгги. Фиа не отвечала, не шевелилась, на верхней губе у нее проступили капли пота, в расширенных глазах невероятная, мучительная сосредоточенность, словно она собирает все свои силы, чтобы не закричать.
— Папа! Папа! — в испуге громко позвала Мэгги. Это прозвучало так, что Пэдди вбежал в кухню, еще не застегнув до конца фланелевую нижнюю рубашку, за ним — Боб, Джек, Хьюги и Стюарт. Мэгги молча показала на мать.
Пэдди почувствовал — сердце у него застряло в горле, вот‑вот задушит. Наклонился к жене, взял бессильно упавшую на стол руку.
— Что с тобой, родная?
Никто из детей никогда не слышал такой нежности в отцовом голосе, но почему‑то все они сразу поняли — вот так он говорит с матерью, когда никого из них нет поблизости.
Этот особенный голос все‑таки проник сквозь ее оцепенение, она подняла огромные серые глаза и посмотрела в его доброе, усталое, уже немолодое лицо.
— Вот. — Она показала на небольшую заметку внизу страницы.
Стюарт подошел сзади, легко положил руку на плечо матери; еще не начав читать, Пэдди взглянул на сына, в глаза его, точно такие, как у Фионы, и кивнул. К Стюарту он никогда не ревновал, как прежде к Фрэнку, — любовь к Фионе их не разделяла, а словно бы только укрепляла их близость.
И Пэдди начал медленно читать вслух, с каждой минутой голос его звучал все тише, все горестней. Заметка была озаглавлена: «Боксер приговорен к пожизненному заключению».
"Фрэнсис Армстронг Клири, 26‑ти лет, боксер‑профессионал, осужден сегодня Окружным судом в Гоулберне за убийство Роналда Элберта Камминга, работника с фермы, 32‑х лет, совершенное в июле сего года. Присяжные совещались всего лишь десять минут и предложили суду применить самую суровую меру наказания. Как сказал судья Фитц‑Хью Каннели, дело это простое и ясное. 23‑го июля в баре гостиницы «Гавань» между Каммингом и Клири вспыхнула ссора. Позднее в тот же вечер сержант гоулбернской полиции Том Бирдсмор в сопровождении двоих полицейских прибыл в эту гостиницу по вызову ее владельца, мистера Джеймса Оуглви. В проулке за гостиницей полицейские застали Клири, который бил ногой по голове лежавшего без сознания Камминга. Кулаки у Клири были в крови, и в пальцах зажаты пучки волос Камминга. При аресте он был пьян, но вполне сознавал происходящее. Сначала его обвинили в умышленном нападении с целью членовредительства, но на другой день Камминг скончался в Гоулбернской окружной больнице от кровоизлияния в мозг, после чего Клири предъявлено было обвинение в убийстве, Королевский адвокат мистер Артур Уайт пытался доказать невиновность своего подзащитного на основании невменяемости, но четверо врачебных экспертов со стороны обвинения решительно утверждают, что, по существующим критериям, Клири нельзя считать невменяемым. Напутствуя присяжных, судья Фитц‑Хью Каннели сказал, что о невиновности не может быть и речи, обвиняемый безусловно виновен, но присяжным надлежит не спеша обдумать, следует ли применить мягкую или наиболее суровую меру наказания, поскольку суд будет руководствоваться их мнением. Оглашая приговор, судья Фитц‑Хью Каннели назвал действия Клири «жестокостью дикаря» и выразил сожаление, что непредумышленное убийство, совершенное голыми руками в состоянии опьянения, исключает смертный приговор, ибо руки Клири можно считать оружием столь же смертоносным, как револьвер или нож. Клири приговорен к каторжным работам пожизненно с заключением в гоулбернской тюрьме — заведение, предназначенное для особо опасных преступников. На вопрос, не желает ли он что‑либо сказать, Клири ответил: «Только не говорите моей матери».
Пэдди посмотрел дату — газета была от 6 декабря 1925 года.
— Больше трех лет прошло, — беспомощно сказал он. Никто не ответил, не шелохнулся, никто не знал, как теперь быть; из глубины дома доносился заливистый смех близнецов, их веселая болтовня стала громче.
— Только… не говорите… моей матери… — помертвелыми губами повторила Фиа. — И никто не сказал. О господи! Бедный, бедный мой Фрэнк!
Свободной рукой, тыльной стороной ладони, Пэдди утер свое мокрое от слез лицо, потом присел перед женой на корточки, тихонько погладил ее колени.
— Фиа, родная, пойди соберись в дорогу. Мы поедем к нему.
Она приподнялась — и вновь бессильно опустилась в кресло, лицо ее, маленькое, совсем белое, странно блестело, точно у мертвой, расширенные зрачки потускнели.
— Я не могу поехать, — сказала она ровным голосом, но все ощутили в нем нестерпимое страдание. — Если он меня увидит, это его убьет. Это убьет его, Пэдди! Я ведь хорошо его знаю, он такой гордый, такой самолюбивый, он так хотел чего‑то добиться в жизни. Он хочет нести свой позор один, пусть будет по его воле. Ты же прочел:
"Только не говорите моей матери». Мы должны помочь ему сохранить его секрет. Что хорошего принесет ему или нам свидание с ним?
Пэдди все еще плакал, но не о Фрэнке — о том, что жизнь угасла в лице жены и взгляд ее помертвел. Этот малый всегда был точно Иона, всегда приносил несчастье и пагубу, вечно стоял между ним, Пэдди, и его женой, это из‑за него Фиа не открывала себя сердцу мужа и сердцам его, Падрика, детей. Всякий раз, чуть покажется — вот теперь‑то наконец Фиа будет счастлива, Фрэнк лишал ее счастья. Но Пэдди любит ее так же Глубоко и неискоренимо, как она — Фрэнка; после памятного вечера в доме священника он уже просто не мог питать к парнишке зла. И теперь он сказал:
— Что ж, Фиа, раз, по‑твоему, лучше нам с ним не видеться, значит, не поедем. А только я хочу знать, как он там, и если для него можно что сделать, так чтоб было сделано. Пожалуй, напишу преподобному отцу де Брикассару, попрошу приглядеть насчет этого — как ты скажешь?
Глаза ее оставались безжизненными, но щеки чуть заметно порозовели.
— Да, Пэдди, напиши. Только предупреди его, не выдал бы Фрэнку, что нам все известно. Пускай Фрэнк считает, что мы ничего не знаем, наверно, ему так легче.
Через несколько дней силы вернулись к Фионе, хлопоты по переустройству дома не оставляли ей досуга. Но в своем спокойствии она опять стала суровой, хотя и не такой угрюмой, замкнулась в молчании. Казалось, тем, как будет в конце концов выглядеть ее новый дом, она озабочена гораздо больше, чем благополучием семьи. Быть может, ей думалось, что духовно все они в ней не нуждаются, а накормить их, обстирать и прочее — на то есть миссис Смит и Кэт с Минни.
Между тем, судьба Фрэнка всех потрясла. Старшие мальчики страдали за мать, не спали по ночам, вспоминая ее лицо в ту первую страшную минуту. Они любили мать, в немногие недели перед горькой вестью впервые увидели ее веселой — им уже не суждено забыть этот ее новый облик, и всегда в них будет жить страстное желание вновь увидеть ее такой. Прежде осью, вокруг которой вращалась вся их жизнь, был отец, но с той памятной минуты мать стала с ним рядом. Теперь в них проснулась тревожная, всепоглощающая нежность, которая уже не могла угаснуть, как бы ни была Фиа сдержанна и равнодушна. Все мужчины в семье, от Пэдди до Стюарта, твердо решили — пусть Фиа живет так, как ей хочется, и требовали, чтобы такую жизнь для нее помогал создать каждый. Больше никто никогда и ничем не смеет обидеть ее или огорчить. Когда Пэдди по дарил ей тот заветный жемчуг, она поблагодарила коротко, бесцветными словами, оглядела подарок без удовольствия, без интереса, но все подумали, как бы она ему обрадовалась, не случись несчастья с Фрэнком.
Бедной Мэгги все это принесло бы еще больше страданий, если бы не переезд в Большой дом, ибо отец и старшие братья хоть и не ввели ее в свое чисто мужское «общество охраны мамы» (быть может, чувствуя, что Мэгги вступила бы в него не без затаенной обиды), однако полагали, что она должна взять на себя все дела и обязанности, матери явно неприятные. Правда, бремя это с Мэгги разделили миссис Смит и ее помощницы. Всего неприятней для Фионы были заботы о младших сыновьях, но миссис Смит взялась полностью опекать Джимса и Пэтси, да с таким пылом, что Мэгги не могла ее жалеть, напротив, только радовалась, что экономке удалось наконец совсем завладеть близнецами. Мэгги тоже огорчалась за мать, но не так сильно, как мужская половина семьи, — слишком тяжким испытаниям подвергалась ее дочерняя преданность; в ней рано и властно заговорил материнский инстинкт, и теперь ей оскорбительно было видеть, что Фиа становится день ото дня равнодушней к Джимсу и Пэтси. Когда у меня будут дети, думала она, я непременно, непременно буду любить всех одинаково!